Исчезайте запасным выходом, я прикрою вас! — Сильным и ловким движением он толкнул обеденный стол к двери вынул наган. . * ’

А дверь трещала и прогибалась под ударами, с потолка сыпались куски штукатурки. Настенька держала корзинку, в которой лежали «лимонки». Доска вылетела из двери, в проеме появилась чья-то красная физиономия. Артемий выстрелил, вопль прокатился по лестнице.

— Вы окружены! Сдавайтесь!..

Артемий швырнул гранату в дверной проем, от взрывной волны захлопали двери соседних квартир.

— Настя, гранату!

— Держи, Артемий!..

Снова вспыхнуло пламя, застучали в коридоре осколки.

— Гранату, Настя!

Еще один взрыв на лестнице. В корзине оставалась последняя граната. Артемий качнул ее на ладони.

— А теперь, Настя, беги!

Накинув на плечи шубку, она попятилась к запасному выходу. И в этот миг Артемий опрокинулся на стол, кровь хлынула из виска его. Зажав ладонью дрожащие губы, удерживая крик боли, Настенька выбежала во двор.

За углом, на соседней улочке, оказался извозчик. Настенька упала в кошевку.

— Ради бога, гоните!

Бородатый, благообразный старичок ожег вожжами конягу. Кошевка понеслась по первому, свежему снегу, выскользнула на главную улицу, промчалась по мосту через Омь. Настенька опомнилась, когда извозчик остановился.

Слезай! К собору ходить остерегись, к гимназии — тоже. Там все оцеплено. Деньжонок-то, чать, нету? Ну, да бог с тобой, я ведь догадался, что ты пичужка красного цвета. Постучись в двери вон того дома, в нем чудной человек живет, но дооряк...

26

— Мне снились птицы, летящие в утреннем воздухе, и я летел вместе с ними, и мне было хорошо, очень легко было мве,н Антон. Проснулся —подумал: птица — реальность жизни, ставшая нашей мечтой, но жизнь скверная баба. Одной рукой’зовет другой по физиономии бьет...

Не баско с рифмами-то,— погладил черные усики Антон Сорокин.

— Теперь мне уже~не до рифм. Катимся в пропасть, какие, к черту, стихи.

— А видишь крылатые сны на краю пропасти. Что твоя любовь Анна Тимирева?

— Адмирал отправляет ее в Иркутск.

— И ты побежишь за ней на восток?

— Даже зайцем, даже на крыше вагона.

— Зря убегаешь, Маслов. Поэтам нечего бояться красных. Они — революционеры, значит,' поэты.— Сорокин достал из буфета графинчик с водкой, настоянной ца лимонных корках, тарелку с солеными маслятами.

Маслов энергичным жестом руки прервал Сорокина.

— Мне легче пулю в лоб, чем видеть, как русские вымрут от войны, голода, и произвола,- и тифа. А, черт, опять на скорбную тему перескочили! Для чего ты Александровскую улицу в Антона Сорокина переименовал? Неужели для нового скандала Колчаку?

— Это двенадцатый скандал его превосходительству. Вызывали в охранку — ответил: «Александр Второй никогда не был в Омске, а я живу на этой улице двадцать пять лет. Ия—• единственный поэт в городе».

— Не считая меня, Антон.

— Ты навозник. Приехал — уехал. Омск и Сорокин неразлучны, я горжусь Омском, придет время — Омск станет гордиться мною.

— Когда у тебя, Антон, рукописи, украли? Раньше ты про кражу не говорил.

— Какие рукописи? —

— Я же читал твое объявление в газете: «У лауреата премии братьев Батырбековых Антона Сорокина похищено три пуда рукописей. Просьба вернуть за приличное вознаграждение».

- А хорошо звучит — лауреат премии братьев Батырбековых? Не знаешь, что за меценаты? На омском базаре брынзой торгуют, о литературе имеют такое же представление, как мы о марсианах,— Сорокин с удовольствием потер худые, бескровные пальцы.

Маслов прошелся по комнате, заставленной у стен письменными столами. На них валялись книги, рукописи, иллюстрированные журналы. С журнальной обложки на него смотрело жизнерадостное лицо президента США. Рядом лежал такой же журнал, но портрет президента был заклеен фотографией Сорокина; под ней стояла подпись: «Диктатор сибирских писателей».

— Это ты для чего делаешь?

Хочу раскидать журналы по улицам для собственной популярности. Напишу в американскую миссию: «Американцы! Восхищайтесь, как Антон Сорокин сумел разрекламировать себя за ваш счет...»

Маслов кисло усмехнулся.

— Ты неисправим, Антон. Сбудется мое предсказание, ухлопает тебя пьяный прапорщик.

— Вши чаще всего убивают гениев. Я не мог бы жить, закрывая глаза на ваш белогвардейский бред. Ведь это вы, только вы довели своей антинародной войной до чудовищного озлобления сибиряков. Меня тошнит при мысли о диктатуре Колчака в Сибири. Вот почему даже скандалы я использую против вашей антинародной идеи.

— Дух творчества не терпит политики, Нельзя превращать поэзию в подголосок страстей политических.— Маслов приподнял на уровне глаз журнал, швырнул обратно на стол.

— Думаешь, ты сам вне политики? Как бы не так! Ты убегаешь в своей новой поэме в пушкинские дни, но страдаешь-то, но мечтаешь-то в наше кровавое время.

— Мне опротивела даже моя поэма! Не хочу ни правды, ни истины, хватит с меня поэзии, настоянной на грязи и крови. Не желаю быть ни трибуном, ни менестрелем, ни благородным, ни подлым украшением отечественной поэзии. Я засорил свою душу лукавыми пустяками и уже не ощущаю себя мыслящим. Нам позарез необходимы мыслящая тишина и светлый покой души.

— Все ты врешь! Все врешь! Одно желание новое для меня, вздох глубокий один — и уже грезятся иные горизонты. Наш брат сегодня переживает мучительную ломку своих представлений о России, о власти, правде, о смысле самого человеческого существования. Революция все перевернула; тот, кто этого не понимает, погиб! И не только ты, я или третий'кто-то, погибнут целые общественные слои —дворяне, буржуазия. Оставайся, право, в Омске и спокойно жди большевиков...

— Они покарают меня за принципы.

— Вздор!

На улице послышались крики, топот бегущей толпы, грохнул револьверный выстрел.

— Опять кого-то пристрелили, слозно собаку.— Маслов прислушался: — Кто-то скребется за дверью.

Он быстро снял крючок и распахнул дверь — у стены стояла женщина.

— Что вы тут делаете? Кто вы такая? — спросил Маслов,

— За мной гонятся охранники. Они меня ранили. Можете

выдать меня им, я в вашей власти,— с трудом скрывая страх свой, произнесла Настенька.

— Среди поэтов не бывает предателей,— многозначительно сказал Сорокин,—