эхом отозвался Каграт. Он перехватил руку Гэджа и рывком заломил её за спину, так круто и резко, что у Гэджа потемнело в глазах. Кинжал вывалился из его ослабевшей ладони, и, слабо звякнув, упал на пол. — На родного отца руку поднимаешь, гаденыш?

Он пинком отшвырнул оружие прочь, и кинжал с тонким звоном ударился о камни где-то в темном углу.

— Ты мне не отец! — задыхаясь, прохрипел Гэдж. — Ненавижу тебя, с-скотина!

Он поперхнулся словами; раздался звонкий шлепок пощечины, в глазах его мгновенно вспыхнула и погасла россыпь разноцветных искр. Каграт стиснул лапищей его горло, вжал в стену, в холодный камень, с тихим рычанием приблизил к нему страшное, темное, набухшее яростью лицо.

— Ах вот, значит, как? Не отец? От родного бати открещиваешься, выползень? — в уголках его рта копилась, пузырилась изжелта-серая пена. — Ножичком на меня замахиваешься, дрянь? Ну так я тебя щас придушу, гаденыш. Я дурак, палкой по голове битый, со мной шутки плохи… Раздавлю тебя, как клопа — с размаху, чтоб брызги по стенам! Забоялся, а?

— Нет! — отчаянно, дерзко ответил Гэдж. Ему было все равно… В сердце его не осталось места для страха. Глаза папаши были стылые, пустые, остекленевшие, словно глаза мертвеца — а стоило ли бояться покойника, пусть даже стоящего на ногах и брызжущего от ярости слюной, а на самом деле — не несущего в себе ничего, кроме праха и тлена? Его следовало презирать…

Каграту, конечно, были невдомек подобные выводы, он никогда не трудился понять, что творится в мятежной душе строптивого сына, но настроение Гэджа от него не укрылось. В мутных кагратовых глазках что-то мелькнуло — и, закинув голову, орк вдруг захохотал: торжествующе, шумно, являя миру по-волчьи крепкие желтоватые клыки, прореженные в каких-то давних позабытых баталиях.

— А ты, — выцедил он сквозь смех, — я вижу, не совсем безнадежен, крысеныш, есть в тебе что-то от меня, есть, недаром я тебя сюда притащил! Ну, ну, давай, рычи на меня, щенок, поскаль зубы, докажи, что ты действительно орк, а не вонючий подвальный червь! Ну, давай! — Он опять захохотал, но тут же резко оборвал смех. По-прежнему крепко держа Гэджа за горло, выволок его из тесной кельи в коридор и швырнул к стене, прижал затылком к холодному камню; сквозь его стиснутые зубы прорвалось короткое хищное рычание. — Значит, брыкаться вздумал, да? С вонючим «крысюком» спелся и родного отца теперь в грош не ставишь? Зазнался, мудрила паршивый? Ну, ничего, это бывает от избытка чистоплюйства — обломаю, не таких обламывал… Рычать и кусаться, я вижу, ты умеешь — а уж на брюхе ползать и сапоги лизать научим, дело нехитрое… Будешь мне сапоги лизать, тварь?

— Да пошел ты! — прохрипел Гэдж. Он изловчился и плюнул в папашу, никуда особо не целясь — но попал не в бровь, а в глаз… Орк с проклятием отпрянул, утирая лицо, схватил сына за волосы и ударом сапога сбил с ног. Прежде, чем Гэдж успел прийти в себя и подняться, Каграт схватился за кнут.

Орк привык, что ему подчиняются беспрекословно. Он все-таки был какой-никакой вожак, под началом у него находилось ни много, ни мало — сотня, а когда-нибудь, баловал он себя незатейливыми мечтами, и до полутысячи дослужимся… почему бы и нет? Среди сородичей он был в авторитете, с ним считались, его боялись… открытое презрение и ненависть к своей персоне он давил на корню, не терпел непокорности, не ждал сопротивления, не чаял получить отпор — и от кого? От какого-то сопляка, приблудного змееныша, пригретого на груди — его собственной плоти и крови, порченной проклятой заумью и чистоплюйством! Проучить наглеца… обломать норовистого крысеныша, задать ему жару, заставить если уж не лизать сапоги, так хотя бы пасть на колени… Каграт знал для этого не одно верное средство. Он дал волю своей ярости: она тяжело вздымалась из трясин его взбаламученной души, взбухшая и уродливая, словно утопленник из болота.

Глаза его застила кровавая пелена.

Рот наполнился вязкой, тягучей слюной с привкусом крови от прокушенной в бешенстве губы. Тьма поднялась, и окрепла, и встала за его плечом; Каграт впал в исступление, подобное исступлению воина, глотнувшего перед битвой чарочку «напитка бесстрашия». Рука его, нанося удары, поднималась и опускалась равномерно, как цеп на молотьбе, она не принадлежала ему, она была частью чего-то, клубящегося за его спиной и чуждого всем и всяческим переживаниям и глупым чувствам. Посвистывал рассекаемый кнутом воздух… Орк готов был разделать непокорного щенка в хлам, растерзать в клочья, раздавить, как букашку, и размазать по стенам… и немало времени прошло, прежде чем в нем наконец забрезжил проблеск рассудка, мутная пелена перед глазами слегка рассеялась, и самоуправная рука дрогнула…

Тяжело дыша, Каграт опустил кнут: шлея из воловьей кожи была мокрой от крови. Мальчишка лежал возле стены — неподвижный и обмертвелый, на его изорванной в клочья засаленной рубахе расплывались темные пятна. Каграт прерывисто перевел дух; лицо его пылало, ладони были липкими от пота, он сплюнул, по-прежнему ощущая во рту отвратительный металлический привкус…

Утер рукавом лицо. Со свистом втянул воздух сквозь зубы.

Не то, чтобы он сожалел о содеянном, но… какого лешего на него так накатило?

Он прислушался. Его внезапно что-то насторожило… какой-то невнятный, донесшийся из темноты едва слышный звук…

Что-то негромко не то стукнуло, не то брякнуло, не то упало — там, позади, в крохотной келье-караулке, где остался этот вшивый грязный старик. И вновь наступила тишина… Дверь в караулку по-прежнему была слегка приоткрыта, и Каграт, подойдя, осторожно заглянул внутрь. Все здесь было по-прежнему: лавки вдоль стен, одеяло, валяющееся на полу, деревянный стол, на котором ещё стояла горящая лампада, старик… Где этот проклятый доходяга? Он лежал вот тут, под стеной, бледный, хладный и недвижимый, с размозженным черепом…

А теперь — не лежит.

Келья была пуста. Совсем.

Старикан исчез. Провалился сквозь землю.

На мгновение Каграт застыл в замешательстве.

Где-то в темном углу вновь зашуршала крыса — и орк посветил туда лампадой… Никого. Голая, крепкая стена, молчаливый, вечно хранящий неведомые тайны холодный камень… Вновь едва слышный шорох — за стеной? В стене? Где? Каграт попятился.

За годы, проведенные в Крепости, орк твердо усвоил одно немудреное правило: хочешь быть живым и здоровым — не суй нос в тайны темных подземелий: тот, кто слишком много знает, как правило, долго не живет. В Замке частенько происходят вещи причудливые, необъяснимые и пугающие, об истинной подоплеке которых ведомо лишь визгунам и Самому, происходят исчезновения странные и таинственные…