не хотелось, чтобы там, в Башне, пронюхали, что я жив.

— Хорошо, я принесу свечи, — Гэдж поднялся и взял догорающий факел. Но, прежде чем выйти из караулки, через плечо оглянулся на мага — тот все-таки сумел соорудить на прощание принужденную улыбку, странно жуткую и неуместную на его грязном измученном лице. И это почему-то резануло Гэджа по сердцу сильнее раскаленного ножа… Силы небесные, в ужасе подумал он, где же ты, Гэндальф, где, увижу ли я тебя когда-нибудь снова? Таким гнетущим, невыносимым был контраст между тем, былым Гэндальфом, оставшимся где-то на западном берегу Андуина, и этим — несчастным, больным, слабым и истерзанным до изнеможения стариком.

Он попытался улыбнуться в ответ — и не смог. Лицо его будто одеревенело. Сейчас ему было тоскливо и страшно, как никогда.

— Я скоро вернусь, — негромко повторил он и торопливо выскочил за порог.

* * *

— Ты где шляешься, урод? — Каграт стоял на верху лестницы, ведущей к казармам. — По подвалам без спроса шаришься, а?

— Крыс ловлю, — пробормотал Гэдж, — и головы им откручиваю.

У него отчего-то внезапно вновь заболело ухо.

— Да ну, правда? — Каграт смотрел подозрительно. — А рыжему нахалу Шаграху и его обалдуям ты по горбам накостылял, а? Ну, молодец, хвалю. Давно пора было эту шайку-лейку окоротить!

Гэдж пожал плечами. Так, значит, это Рыжий поспешил донести Каграту, что Гэдж тайком «шляется по подвалам»? Вот трепло!

Каграт, впрочем, не выглядел мрачным или недовольным, его мутные зелёные глазки посверкивали не сердито, а скорее горделиво и удовлетворённо, с потаенным злорадным торжеством.

— Ладно, нечего грудь выпячивать… Иди работай, бездельник! Лоб здоровый, а толку, как от козла молока… Навязался на мою шею!

— Куда идти? — безучастно спросил Гэдж. — На дровяной склад?

Папаша поскреб пятерней подбородок.

— Не, у них там нынче простой, подвода с бревнами не пришла… Иди в прачечную, — Каграт ухмыльнулся. — Грязное шмотье стирать — как раз по тебе работенка!

Гэдж не стал спорить. Ему было все равно, куда идти — в прачечную, на дровяной склад, к балрогу на рога… Не глядя на папашу, он торопливо прошмыгнул мимо — но, прежде чем завернуть за угол, обернулся.

Каграт по-прежнему стоял на верху лестницы, уходящей во мрак, в подвал, и задумчиво смотрел на ныряющие в темноту щербатые ступени. На какой-то момент Гэджу стало не по себе… Что, если папаша сейчас вздумает спуститься вниз и проверить, чем там занимался его непокорный отпрыск? Конечно, вряд ли он вспомнит про оставшегося в подвале полудохлого «крысюка», вряд ли доберётся до дальнего коридора и караулки, вряд ли обнаружит волшебника, вряд ли вообще хоть что-то поймёт, и все же…

Впрочем, Каграт был далёк от подобных мыслей. Он всхрапнул, яростно размазал сапогом гриб-подземник, осмелившийся поднять неподалеку шляпку над полом, сплюнул на влажные ступени и решительно утопал куда-то в сторону казарм.

* * *

В прачечной в прямом смысле слова бурлила жизнь.

Кипела в огромных медных чанах вода, исходила горячим паром, плевалась обжигающими брызгами. Потные «крысюки», облаченные в фартуки из дерюги, деревянными веслами мешали варившееся в чанах вонючее шмотье, вытаскивали то один, то другой предмет одежды, наматывали его на палку и колотили по камням или терли о широкую шершавую поверхность покатого валуна. Все вокруг было влажным, горячим и злым, все кипело, бурлило, брызгалось и шпарилось направо-налево, и над всем этим беспрерывным кипишем висел плотный угар щелока и мокрого тряпья. Закончив вываривать белье, «крысюки» переворачивали чаны и выплескивали их содержимое в деревянные желоба — и оно неторопливо стекало в облицованные камнем ванны с чистой водой, которая набиралась самотеком из близлежащей подземной речки. Белье полоскали и вытаскивали баграми, потом поднимали затвор плотины и сливали грязную воду в сточную канаву. Чистую (относительно) одежду наматывали на крестообразные столбики и туго выкручивали, чтобы отжать лишнюю воду.

«Сушилка» представляла собой множество веревок, натянутых в узком проходе от стены до стены или обвязанных вокруг врытых в землю жердей. Гэджу велели собрать высохшее шмотье в корзины, а потом развесить на освободившемся месте новую партию для просушки. Стирали здесь в основном нижнее белье, хотя порой попадались не то скатерти, не то простыни, не то покрывала; Гэдж подумал, что было бы неплохо стянуть парочку таких и пустить на носовые платки. Корзины с чистым бельем следовало отнести в гладильню, которая располагалась тут же, неподалеку, за ближайшим углом. Дождавшись, когда, как ему показалось, в его сторону никто не смотрит, Гэдж сунул за пазуху какую-то попавшуюся под руку старую рубаху и, подхватив корзины, потащил их в указанную дверь, низкую и грубо сколоченную из горбыля, но зато распахнутую настежь и предусмотрительно подпертую камнем.

Гладильня оказалась помещением не слишком просторным, но светлым, с широкими, забранными коваными решетками окнами. Здесь работали темнокожие, черноволосые, плотно сбитые девахи, одетые не то в длинные рубахи без рукавов, не то в короткие платья странного покроя, сшитые словно бы из множества разрозненных лоскутов. Это были орчанки… Работницы расстилали чистые простыни и одежды на длинных столах и разглаживали их рубелем, со стуком катая круглый продолговатый валик туда-сюда. Одна сидела в уголке возле окна и пришивала к белью какие-то бирки, другая щипала ветошь, складывая корпию в холщовые мешочки, третья рвала на тряпки старые простыни, еще трое или четверо штопали чулки и ставили на штаны и рубахи серые заплаты, ловко орудуя большими иглами. Орчанки были молодые, крепкие, полногрудые, ладные и белозубые, и нелепые короткие платьица с глубокими вырезами на груди и на бёдрах практически не скрывали (да и не призваны были скрывать) заманчивой прелести их роскошных упругих тел. Гэджу прежде не доводилось воочию видеть местных красавиц, и он вдруг отчего-то смутился и затоптался на пороге…

Одна из швей подняла голову. Лицо у неё было скуластое, с чуть раскосыми зеленоватыми глазами и приплюснутым аккуратным носиком, а волосы оказались убраны в какой-то немыслимый узел на затылке, в который были вплетены разноцветные ленты, длинные бусы из желудей и воткнуты пестрые птичьи перья.

— Ты чего, белье принес? Ставь сюда, — она мотнула головой, указывая куда-то в угол, и, поводя пальцем по нижней губе, посмотрела на Гэджа цепко и заинтересованно, словно бы оценивающе, как на незнакомый товар на базаре. — Ты откуда, а? Из «щенков»? Я тебя раньше вроде тут и не видывала.

Остальные тоже оставили работу, отложили шитье, прекратили стучать рубелями, разглядывая Гэджа, точно причудливую заморскую диковину — так, что ему окончательно стало не по себе. Одна из орчанок, высокая и узколицая,