много сил отдал тебе, — знаешь, — но я вхожу в норму. Вот сон только плох, от волнений за тебя. Отсюда мои жгучие письма. Каюсь. Кажется, задушил бы тебя любовью! Так и не прочитал тебе ни главки из 2 ч. «Путей»! Горько мне. Но все же, навязывая себя, я прочитал тебе кое-что. Оль, приедь! Это ты так писывала… — приедь! — и это хорошо, народно. Так вот — приедь! Как же будем любиться! Осенняя моя любовь, и все же — жаркая. Оль, не упускай дней, все же мы, живя, — на скате. Не воротишь. О деньгах не тревожься, будут. Только доедь сюда! Прямо ко мне. Я тебя никуда не выпущу. Я не стану тебе надоедать, — я же всегда работаю, когда и не сижу за столом. Ты будешь вольная птаха, я так в тебя верю! — но глупо же уделять Серовым, пустышкам, — по 4–5 часов, два раза! У меня отнято, — лучше бы ты в Лувре их провела. Сейчас много художественных выставок в Париже. Очень бы хотел — забыл, а лю-блю! — в цирк с тобой съездить. Люблю _т_а_к_ отдыхать. А ты? Да, да, знаю. Посылаю тебе редкий портрет568, единственный — тут я довольно полный, а с хохликом — похож на отца. И очень «глазастый». Этот портрет я подарил Оле, в 27 г. Шлю тебе, ты сделаешь с него снимок и вернешь мне. Только, жаль, выцвела фотография. Еще шлю бумажку депеши — с Ольга Шмелев, нашел-таки569. Все минутки с тобой. Сегодня видел во сне тебя и покойную Олю. Будто мы все вместе, — и так хорошо! Завтра служу панихиду570, здесь. Будет Зеелер. Это самый верный мой. А[лександр] Н[иколаевич]571 добрый и вел себя с достоинством, — прочие — хамье. Не давали последних минут нам быть вместе. Я Серову отпел-таки. Покраснел. Зачем чернили меня в моем отсутствии, клеветали? Но сказал в меру, без раздражения. «Почему берете на себя роль римского „цензор морум“? — наблюдателей нравственности? Почему наврали о дураке-гордеце Родионове?»572 Досадую, что ты срывалась и раскрывала наше интимнейшее. Лучше всех поняла нас Юля. Поверь. Она трогательно заботится. И всегда это. Она — _ч_и_с_т_а_я. Она понимаете что лучшей жены для Дяди Вани как ты, нет. Оль, как хотел бы видеть тебя за мольбертом или у стола! Ведь это _н_а_ш_ воздух, Оля. Как бы мы подпирали друг-дружку! И как бы нежно любились!.. Оль, я вовсе не похотлив, — я — и только тебя жажду, как женщину-жену. Знаешь, зачем. Я бы не утомлял тебя дикими ласками, мы остались бы чистыми, детьми. Будем чистые-чистые, как небесная синева! Будем в естестве! крепки, даже порой и страстны, но эта _н_у_ж_н_о. Я понимаю, мне в мои годы нельзя растрачиваться. Но ты не укорила бы меня. Ты бы меня насыщала и собой, и — кормленьем. Но я не позволил бы тебе торчать в кухне. Мы наладили бы все. И так распределили время, день, — на все бы хватило. Как хочу _в_е_з_д_е_ с тобой, все смотреть, только с тобой одной. Как бы наполнялись! Как бы молодели! Как бы _н_а_х_о_д_и_л_и_ радости, _н_а_ш_и, ценнейшие! Бывали бы в концертах, театрах, лучших фильмах… И молились бы, Олюша. Так хочется чистоты всякой, в искусстве и жизни, С тобой, одной тобой. Как бы вечерами сидели, и на ночь тихо-тихо молились! Всем бы радовались, как дети. Я так люблю все хорошее, чистое, питающее душу! Оля… как я нежно-сладко люблю тебя. Не думай, стишками тебе страстно написалось. Просто — петь тебя хочется, а «лодочка» и «челн» — ты понимаешь — кожей написалось, тленным во мне. Но я о-чень _п_о_ю_ в тебе женщину, красоту земную… дыханья твоего хочу, запаха кожицы твоей, потика твоего, женщина моя, Ольгуна! Льну к тебе всей силой, всем воображением. Как ласкаю! Ночью я почувствовал, что ты в комнате, спишь… Тихо позвал — Оля… И — больно мне, нет тебя со мною. Оля, когда услышу твои шажки, стуки в дверь — звонок действует! — звоночки, три. Ах, Оля… Всей полноты в тебе хочу-жду. Я найду много ласки в себе, — само найдется, вызванное тобой же. Оль, я сейчас посадил бы тебя в провальное кресло, сел у ног и положил бы голову на коленки тебе, и искал бы головенкой _в_с_ю_ тебя, твою глубинку-серединку, «лодочку». Дышал бы ею… смотря тебя в глаза. Оль, я не разжигаю тебя, я вливаю в тебя свое большое чувство _ж_и_з_н_и. Ах, как хочу обедать с тобой, дружно-светло, уютно… брать кусочки с твоих губок! Оль, я не могу без тебя… ты так _в_з_я_л_а_ всего меня. Приручила. Да, я и люблю, и _п_р_и_в_ы_к_ к тебе. Сростился, спаялся. Живу только тобой, моя ясочка, моя овечка, киска, рыбка… цветик божий. Уже 12 ч. ночи.

22. VI 12 ч. дня

Оля, не могу без тебя, истаю. Оля, приедь, найди поводы для Парижа: крестница выходит замуж, семейная у них сложность, необходимо твое присутствие… Сережины дела… моя болезнь, что угодно… ты умная, ты сумеешь обосновать. Оля-Оля, молю тебя, устрой, приедь! До отъезда к тебе Первушиной, с ней и воротишься. 13 часов только нас разделяют… Я все сделаю для тебя, чего хочешь, только приезжай… Пойми, я страстно живу тобой, страстно, как никогда хочу писать… Оля, я напишу для тебя чудесное _д_л_я_ _т_е_б_я… глубоко _н_а_ш_е… — я так весь _в_з_я_т! горю тобой. Пишешь: «ты меня зажег». О, нет: нельзя зажечь пламя, оно опалило меня и я горю… Оля, как хочу с тобой смотреть картины! вникать через тебя, все брать через тебя! _ж_и_т_ь_ тобой… Оля, отзовись на мою мольбу, приезжай. Сегодня я неимоверно поднят! мне светло. Я жду тебя. Проснувшись я звал тебя, будто ты тут… _т_а_к_ радостно звал, — «можно к тебе? я тихо прильну, под твою спинку, я не пророню ни словечка, я буду счастлив одним твоим теплом, твоим дыханьем, тобой — тут». О, сколько света было в сердце, когда я позвал — О-ля..! И верил, верил — ты здесь… Этого не передать, голубка. Как я тебя целую… как вижу тебя!.. Ты… так живо — стоишь передо мною… лежишь… на ножках черные шелковые ажурные чулки… высокие, до половины ляжек… — о, как люблю _т_а_к! — розовое и черное… на тебе черного шелка тонкая-тонкая рубашечка… ты ее чуть подняла и смотришь на свои ноги… ты подняла ее выше… _л_о_д_о_ч_к_и… и видно грудку из-за сникшего кружевного края… и все тело твое, розоватое, в перламутре, светится через тонкий шелк… _Э_т_о_ так действует на меня… так