длинным коридорам – чтобы со слегка подорванным боевым духом снова оказаться на свободе. Впрочем, к нам постоянно примыкали новые разодетые толпы; и когда мы снова почувствовали себя силой, мы ворвались в салон дорогих машин и прочих транспортных средств, которые элегантно вращались на подиумах, подсвеченные снизу стеклянным полом. Мы победоносно сплясали на светящемся стекле, людские лица мелькали, как белые пятна во мраке. Последний отрезок пути до Ваграма мы ехали на подножках и капотах попутных машин.

Огромное здание для празднеств с роскошным убранством в рыцарском стиле поначалу подавило нас величием и тишиной. Охранник был таким сонным, что вообще не реагировал, и никто не знал, как он поведет себя дальше. Но тут зазвучала музыка, все взялись за руки и начали танцевать, кто как умел, примерно так, как всегда танцуют вокруг новогодней елки. Хотя, возможно, для l’epoque Francois это была премьера?

За портьерами обнаружились горы бутылок шампанского и бочек красного и белого вина, но стаканов не было. Зато нашелся рыцарь с кубком на поясе, у рыцаря подобострастно спросили позволения выпить за его шпагу. Температура повышалась. Красный господин танцевал с синей дамой, а когда музыка смолкла, они оба стали фиолетовыми. В воздухе повисла тонкая красочная дымка. Я знаю одного юношу, который той ночью отмывался в парижской больнице целых три часа, пока вода не стала наконец чистой. Он был шведом, но в круг «избранных», то есть студентов факультета изящных искусств, не входил, и поэтому его прогнали на улицу пастись с остальными неудачникам.

В вестибюле стояли соломенные скирды, в них отдыхали уставшие. С верхней колоннады помещение напоминало гигантский аквариум. Дым клубился внизу и, тая, поднимался вверх, в мерцающем свете перемещались танцующие круги и шеренги, а в центре плавали гротескные существа, похожие на ожившие морские водоросли.

Внезапно все стихло, публика расселась на полу и устремила взгляды к огромной эстраде в глубине зала. Начался конкурс костюмов и красоты. Публика реагировала критически. Крики одобрения раздавались крайне редко, а свист – непрерывно. В конце концов победу присудили тому рыцарю, который целовал метрдотеля «Максима». Он стоял на сцене в тяжелой белой мантии и с трудом поднимал меч, который был вдвое длиннее его самого. Привязанный к шлему живой голубь отчаянно хлопал крыльями, а золотистый плюмаж, облагораживавший шлем, подметал полы. Все остальное у рыцаря было черным и блестящим. Дамы-соперницы выступали au poils[199], но в категории «изображение одежды». Со скромным преимуществом белая худая дама обошла золотисто-коричневую рубенсовскую конкурентку с зеленым животом и ногами в синий горошек. Потом снова раздались фанфары и зазвучала музыка – все та же вечная мелодия. Так незаметно наступило утро.

Тронные кресла короля искусства и королевы красоты торжественно носили по залу, и все прыгали вокруг них, как дети Израилевы вокруг золотого тельца. Только охранник сохранял неподвижную мину. Меланхолически посматривая на часы, он слушал стенания сердитого полицейского, который получил по голове бутылкой. Под конец охранник встал и принялся методично снимать декорации. Часы показывали шесть. Танец замедлился и через несколько судорожных тактов скончался. После секундного оцепенения все с воплями ликования ринулись помогать охраннику в его разрушительной деятельности. На пол из бочки хлынуло вино. Ткань и бумага рвались с треском и шелестом. Сквозь приоткрытую дверь повеяло холодным и влажным утренним воздухом. Кто-то с трудом выбирался из стога соломы, кто-то снова бегал и искал булавки. Кое-как организовали отступление. Неописуемо грязные, перемотанные самоклеящейся пленкой, комически безобразные, ковыляли рыцари, щурясь на ярком солнце. В кювете нас ждал единственный верный полицейский на велосипеде. Мы, вчерашние триумфаторы, сонные, на деревянных ногах, шли молча. «Ну вот, сами видите…» – с осуждением изрек полицейский и зевнул. У Тюильри он остановился, слез с велосипеда и стал ждать. Удивленно и завистливо я смотрела, как все с ревом освобождения отбрасывают декорации и падают в бассейны, которые тотчас же окрашиваются всеми цветами радуги.

Рядом со мной за происходящим наблюдала хрупкая дама-газетчица. Потом она схватилась руками за голову и тихо произнесла: «Ma foi[200], я бы тоже так не прочь». – «Почему бы и нет? – ответила я серьезно. – Но если в следующем году вы решитесь пойти на бал четырех искусств, непременно возьмите с собой два кило мыла, купальный костюм и железные доспехи. По крайней мере, я это сделаю обязательно».

Бородка

Была весна. Девушка шла вперед по бульвару и ждала, чтобы что-нибудь произошло. То есть произошло с ней, потому что ей уже восемнадцать.

Компактная людская масса двигалась с приятной леностью, за столиками уличных кафе не хватало свободных мест. Девушка шествовала мимо, ощущая легкое онемение в затылке, которое всегда появлялось, когда она понимала, что на нее смотрят; на ней была новая шляпка, которую Париж видел впервые.

«Fleurissez vous mes dames, – бормотала цветочница. – Fleurissez vous pour vingt sous»[201]. Все сияло и переливалось в солнечных лучах, на каждом углу раздавались звуки гармоники, женщины демонстрировали друг другу весеннюю элегантность. Мелкобуржуазное воскресенье протекало торжественно и бесцельно и с готовностью замирало ради любого бесплатного представления. Всех выманило тепло, всем стало интересно, все забыли прежнюю досаду и по-приятельски присматривались друг к другу. На фоне молодой зелени ярко выделялись афишные тумбы и полосатые маркизы, а вдали простирался бульвар, окутанный солнечной дымкой, в которой мелькали отблески лакированных автомобильных крыльев. За бульваром была Сена, туда девушка и направлялась.

«Теперь все изменится, – восторженно думала она, глядя в серую глубь воды. – Я никогда больше не буду Кристиной Блумквист, которая просто сидит у папы в конторе. Я стану той, кто много путешествует, у кого есть чемодан, покрытый наклейками с названиями отелей, и меховое манто, которое можно запахивать изящной ухоженной рукой. Только так, и не иначе. Да, а еще я могу сделать много хорошего для всего человечества».

Она вздохнула и посмотрела в сторону моста Сен-Мишель. Солнце играло на стеклах домов на левом берегу. В бронзовой тени сидела шеренга маленьких потрепанных людей, которые рассматривали собственные ноги. «Виктор Гюго. „Отверженные“», – не без гордости и удовольствия наклеила она ярлык.

Чуть в стороне от них стоял еще один тип, художник. Так сказать, богема. Кристине стало любопытно, и она двинулась в его сторону, готовая, если что, быстро ретироваться. Медленно спустилась по ступеням, с уважительной опаской обогнув спавшего на кипе газет «отверженного», и остановилась в паре метров от юноши. Посмотрела через его плечо и тут же поняла, что это Великий Художник. Даже папа ничего не сказал бы. Потому