Шрифт:
Закладка:
«Я могу постучать в твою дверь и крикнуть: „Солнце светит!“ – Она попробовала вяло пошутить. – Может, так тоже будет неплохо?»
Он не ответил и больше не пытался нарушить молчание. Она чувствовала сильную усталость и очень хотела домой.
И тут он остановился и сказал: «Я бросаю тебя. Так больше нельзя».
«Что ты сказал?» – переспросила она.
«Ты все слышала. Мы должны расстаться! – И дальше, усиливая напор: – Ты же видишь, что из этого получается! Дискуссии, скука, дисгармония. Я все время думаю о том, в чем ты мне отказываешь. Мне надоело быть непродуктивным, несчастным. Что такое душа? Душа и тело неразделимы. Все или ничего!»
До нее не сразу дошло, что он имел в виду. И пока она неотрывно смотрела в его разгоряченное, дрожащее лицо, ее охватило чувство, подозрительно похожее на облегчение. Она попыталась перебить это чувством вины, пойти навстречу, найти какой-нибудь компромисс, успокоить, утешить. Но все тонуло в бесконечном облегчении оттого, что он вывел ее из своего странного, иного мира, в котором не было ничего прочного и надежного.
«Ты прав», – тихо ответила она.
Они пошли дальше, и она все яснее осознавала, что благодарна ему. Всего несколькими словами он вычеркнул из ее жизни всю сложность; ей больше не нужно было ходить вдоль Сены, лавировать между цитатами и афоризмами или ехать в Фонтенбло и будить его утром. Она снова превратилась в Кристину Блумквист, и это было просто и прекрасно!
Она шла рядом, почти не дыша, и они снова взялись за руки, сами того не заметив. А вдруг он передумает и возьмет свои слова назад? Она ждала, что он в любую минуту скажет: «Я не прав. Будь такой, какой хочешь, только оставайся. Я не могу один». Но он ничего не сказал.
У Люксембургского сада они поднялись по небольшой лестнице и оказались на маленькой площади. Присели на скамейку. Свет от фонаря прятался в кроне каштана, совсем еще легкой, потому что весна была очень молодой. Макушки деревьев, точно кулисы, поднимались в небо, краснеющее над темными фасадами. Три сломанные колонны отбрасывали на песок красиво переплетающиеся тени.
Они сидели, тесно прижавшись друг к другу и держась за руки. Вокруг стояла абсолютная тишина, только один раз мимо прошла какая-то пара, которая села на дальнюю скамейку.
«Как так получилось?» – спросил он наконец.
«Не знаю, – ответила Кристина. – Но мне кажется, что так в каком-то смысле будет правильно».
Откуда-то донесся бой часов, они медленно встали. Он наклонился и что-то поднял с земли. Цветок, который она несла в руке. Он долго смотрел на нее, а потом прижал цветок к ее губам, к щеке – и спрятал к себе в карман.
На ее губах остались песок и цветочная пыльца, но жест показался ей красивым и важным. С бородкой или без, он ей безумно нравится. Но идти с ним дальше она не хотела.
«Послушай, – начал он, – если я умру первым, ты принесешь цветок на мою могилу?»
«Конечно, – торжественно ответила Кристина, – я принесу много цветов».
«Ты будешь иногда думать обо мне?»
«Да, всегда».
Вот такими сентиментальными они были. Она знала: ситуация банальна, но думала, что иногда можно себе позволить быть банальной и даже получать от этого удовольствие.
А он развернулся и пошел прочь. Она провожала его взглядом, пока он не скрылся за углом. Ее переполняла такая сильная благодарность, что становилось даже немного больно.
Снять комнату…
Я долго искала комнату. Что это значит, знает лишь тот, кто сам это пережил. На старте ты, как правило, полон наивного оптимизма, который уже через несколько дней поисков превращается в неконтролируемую панику, тебя охватывает отчаяние и ненависть к людям. Во второй раз ты приступаешь к вопросу методично и расчетливо; у тебя есть потребность, которую нужно удовлетворить как можно скорее. В третий раз ты чувствуешь себя как рыба в воде и замечаешь смешное.
Я проделывала это в четвертый раз и превратила поиски в азартное удовольствие – как когда-то внушила себе, что ищу сокровища, а не копаю картошку.
Город заполонили толпы рыщущих бездомных, на лице у каждого была дикая решительность, а под мышкой газета.
Толпы перемещались по улицам, пристально рассматривая фасады, а метров за десять до желанного подъезда ускоряли шаг до бега и с подозрением следили за каждым, кто оказывался поблизости.
Во время своего финишного спурта к дому номер семнадцать я столкнулась с двумя юными дамами. В руках у каждой был ворох газетных вырезок, а в глазах – Стриндберг[202]. По отечественной традиции мы одновременно произнесли «ой», измерили и взвесили друг друга взглядом, после чего с достоинством вошли в подъезд. Там уже была очередь.
У стен царила такая же скука, как на экзамене в танцевальной школе. Народ пялился в потолок, рассматривал уличные мусорные баки и редкую растительность, но при этом точно знал, как выглядят соперники, какие на них чулки и шляпы, самоуверенны они или нервничают и могут ли заплатить больше пятисот. Большинство, скорее всего, не могли – они стояли на нижних ступенях лестницы и делали вид, что происходящее их не касается. Вокруг царило напряженное молчание.
Господин с портфелем предпринял полупопытку заглянуть в почтовый ящик, чем тут же приковал к себе всеобщие взоры, густо покраснел и сделал вид, что хотел убрать соринку со своего башмака.
Дверь выглядела дорого. «Совр. уд.» наверняка означало, что есть ванна и такие специальные шкафчики в стене. Возглавлявшая очередь дама переменила опорную ногу и посмотрела на часы.
Я рискнула поинтересоваться, который час. «Без двушки пять», – сообщила она, за долю секунды оценив мои монетарные возможности и посмотрев на меня с состраданием. В ответ я грустно усмехнулась, и ее доброжелательность стала еще более очевидной.
«У вас есть работа?»
«Не вполне, – сказала я, – я рисую и все такое…»
Вся лестница выдохнула. Все улыбнулись и слегка продвинулись к двери. Видимо, я была здесь единственным художником.
«Им нужен контракт на год, – заявила вторая девица в очереди. – И надежный человек, так что случается, даже работа не помогает. Сложно с ними, очень сложно».
«Ну, если у них даже горячей воды нет, то
