Шрифт:
Закладка:
Но потом это случилось. Ханс написал.
Почтальон с улыбкой положил на ладонь герра Вопеля письмо, которое тот машинально прижал к сердцу.
«Вы не ошиблись?» – заикаясь, спросил он, и в голове у него немедленно начала расти та холодная пустота, которая всегда предшествовала пробуждению. Почему пустота вернулась? Ведь Ханс написал, все хорошо, роман окончен. Именно. Окончен. Лотта уедет к Хансу, или Ханс приедет к Лотте, а он, герр Вопель, снова останется один. Они же не возьмут его с собой в Мозель, конечно нет. Оглушенный, он вышел на улицу и побрел знакомой дорогой к пекарне. Замедлился, пройдя полпути.
Странные посторонние мысли роились в голове, но он от них отмахивался. А те громко и внятно кричали: «Ты останешься один, ты стар, ты умрешь в одиночестве. Если тебе больше нечего ждать, ты должен умереть».
Весь вечер герр Вопель ходил вдоль Эльбы и разговаривал сам с собой. Письмо он крепко сжимал в руке. Он его любил и ненавидел. Ему даже в голову не пришло, что письмо можно прочесть, – он инстинктивно чувствовал, что Ханс написал что-то банальное и пугающе глупое. О Лотте герр Вопель тоже почти не думал. Он просто завершал роман.
Каким будет конец, он толком не представлял, но это должно было быть что-то грандиозное и трагическое.
Он не боролся с собственной совестью, отнюдь. Отдать письмо он решил сразу – и теперь просто мерил шагами берег Эльбы, отыгрывая последний акт. Немного постоял, оплакивая собственную могилу. А потом решительно развернулся и пошел прочь.
Было уже поздно. Жизнь на Кайзерштрассе бурлила. Люди сталкивались друг с другом, потому что перемещались в пространстве, подавшись вперед, и мыслями были не здесь, а у поставленной цели.
Герр Вопель шел медленно и ждал, когда ползущие по позвоночнику холод и пустота доберутся до ног, как это бывает утром, когда растворяется сон…
И тут на него снизошла великая милость – герр Вопель снова услышал величественные созвучия, которые однажды сделали его королем. Всю дорогу домой они не смолкали у него в голове, и он теперь точно знал, что умирать не нужно, ибо король достаточно силен, чтобы жить в одиночестве.
На пристани
Зюйд-вест стих, уступив бризу, в шхерах играет солнце, подсвечивая угрюмую толщу воды. За намытыми берегами и камышовыми зарослями царит сонный субботний покой, кто-то толкнул качели, и те завели свою слезливую, жалобную песню. На пристани, этой пока пустой арене главного вечернего действа, сидит рыжая дворняга и почесывает бока о швартовную тумбу. Пора для лодочных прогулок – приятный случай взвесить и замерить ближнего и, по-дружески пошутив, найти его слишком легким. Под настилом колышутся водоросли, обнимая сваи, на которых сдержанные граждане выцарапали свои инициалы, а некоторые нахалы – полные имена. Расстояние между надписями может стать темой для интересного исследования: определение степени накала страсти между соответствующими молодыми людьми при помощи рулетки. Изображение сердца сразу снимает все сомнения, а вот год с его отрезвляющей объективностью может только запутать. У подножия ухабистого холма виднеются цветы цивилизации – пивные банки, веселенькие фантики и использованные билеты на катер, что в целом несколько оживляет место, несущее на себе печать меланхолического ожидания.
Небольшими компаниями подъезжают люди, их лица нарочито равнодушны. Одновременно в разных концах залива появляются моторные лодки. На флангах прекрасно осведомлены о несомненном преимуществе тех, кто в середине, и гонки не устраиваются. Кажется даже, что некоторые по неясным причинам трусливо медлят, с чрезмерной внимательностью изучая закат.
Центральная лодка, совершив победный круг, приближается к берегу, рулевой ловко бьет веслом, красивым жестом бросает якорь и уверенно вытаскивает судно на прибрежную гальку. Теперь все видят, что оно покрашено в светло-зеленый цвет и называется «Why not?»[187]. К лодке медленно подтягиваются люди, их интерес становится очевидным.
«Пять новых штифтов, – заявляет дачник с гордостью. – А мои часы, похоже, идут неправильно. Мы приехали слишком рано».
Таковы все дачники. Бахвалятся, если опозорились, и извиняются, когда поступают как должно. На пристань надо приезжать заранее. Не дело являться в последнюю минуту.
Женщина снимает оградительный трос и привязывает его к сосне, отовсюду сбегаются дети и вместе со взрослыми вываливаются на пристань. Выходить на дебаркадер дачники так и не научились. А это целая наука. Прежде всего, не надо сразу же нестись к сходням. Следует немного постоять у зала ожидания. Или проверить расписание. На то, как драят трап, женщинам и детям лучше не смотреть и отойти подальше. Непременно надо обсудить погоду и ветер, после чего перейти к рыбалке и слегка затронуть политику. Если у вас есть козырное утверждение, выложить его нужно в самом конце – и, кстати, с равнодушным видом. И только после этого начать с осторожностью приближаться к сходням, по пути подбадривая себя компетентной критикой разных типов судов, и наконец с онемевшими коленями и твердым осознанием того, что все взгляды прикованы исключительно к вам, ступить на мостки, переваливаясь с боку на бок и задумчиво глядя на водную гладь… А дачник бестактен. Он пропускает вперед жену. Его дочь в пляжной пижаме с беспричинными заплатками, под которыми нет дырок, так неуклюже бегает, что доски шатаются. Жизнь этих господ бурно кипит на пристани уже второй месяц. А их манера одеваться – это отдельная тема для разговора. Наряды одновременно примитивны и изысканны, нарочито поношены, но тщательно подобраны, вызывают и одобрение, и смущение. Фредрик, сын Мара-чудака, толкает супругу, когда мимо фланирует сын дачника. Все на нем висит и презрительно смотрит вниз: студенческая фуражка, сигарета, взгляд, а штаны топорщатся. Не висит только то, что должно висеть. Ремень на поясе слишком затянут и поднимается вверх. Как на девичьей талии. А у младшей собака, глупая-преглупая, лапы как спички, одни глаза торчат. Летом мерзнет так, что они даже полотенце, прости господи, вокруг брюха ей наматывают.
Но к ним надо просто привыкнуть. Их не изменить, они такими были и будут. Что поделать, если люди испытывают убогую радость, когда с визгами бросаются в холодную воду в любое время дня и ночи, а еще залезают на борт не по-человечески и снимают со стены портрет президентской четы, – все это их личное дело и право.
Прибывает Сёдерберг, лоцман. Его лодка замедляет ход: мотор, работающий на высоких оборотах, несколько секунд дребезжит и немного подается вперед,
