Маштаков был уже достаточно заинтригован.

— Обещаю, — произнёс он, пожимая плечами.

Сказанное им при желании могло толковаться по-разному, но Вероника услышанным удовлетворилась.

— Подержите, — сунула она оперативнику свою сумку и целеустремленно двинулась к поленнице.

Взобравшись на колоду, на которой кололи дрова, журналистка легла животом на поленницу и заглянула за неё. То, что при этом на обозрение постороннему мужику была представлена её филейная часть, Голянкину не остановило. Впрочем, она была в пуховике и джинсах. К тому же филейной её острую пятую точку назвать можно было с большой натяжкой. Миха наблюдал, как от того, что женщина активно роется обеими руками в узком пространстве за дровами, у неё смешно дрыгаются ноги.

Голянкина резко обернулась. Даже при скверном освещении было заметно, как раскраснелось её лицо. Нервно сдув выбившуюся из-под кепки на глаза прядь волос, Вероника торопливо заверила:

— Сейчас, сейчас всё будет.

В следующую минуту она принялась сбрасывать с верхнего ряда поленья. Михе пришлось поспешно шагнуть в сторону, чтобы не попасть под обстрел. Журналистка развила завидную скорость, аккуратно сложенная поленница на глазах превращалась в хаотичное нагромождение поленьев, по большей части, берёзовых.

Когда до земляного пола осталось не больше метра, Голянкина снова повернулась к оперу, на этот раз трудными рывками, словно шея у неё заржавела. На женщину было жалко смотреть. Нижняя губа у неё тряслась, по щеке сползала мутная чёрная слеза.

— Его тут нет! Где он?!

15

14 января 2000 года. Пятница.

05.00 час. — 07.00 час.

Сон пьяницы крепок, но недолог. С похмелья будильник в беспутной голове прозвенел на два часа раньше. Очухавшись в пять утра, Витёк знал, что больше хрен уснёт, нечего и неволиться. Сердце заполошно колотилось под вытарчивавшими рёбрами, грозило наружу вырваться. Подсмыкивая спадавшие трусы, Сидельников босиком пошлёпал на кухню.

Потревоженная его вознёй встрепенулась на постели Валюха:

— А?! Чё?! Сколько времени?

— Спи, полчаса в запасе имеешь, — сипло пробурчал Витёк.

Валюха, завязав бухать, устроилась дворничихой в ЖЭУ. Рабочий день её начинался затемно. Хорошо, ходить далеко не нужно, за ней их пятиэтажку закрепили да три соседних. Зарплата — копейки, зато официально. Как сейчас любят в объявлениях писать — «полный соцпакет». Последняя запись в Валюхиной трудовой книжке была датирована девяносто пятым годом. Турнули её тогда с экскаваторного за прогулы. Витёк динамику в поведении гражданской супруги одобрил, пусть лучше работает баба, чем колдырит. Но от предложения подсоблять в уборке отказался наотрез. Не ровен час кто из старых каторжан срисует с метлой наперевес, последний авторитет потеряешь. Раструбят на всю Малеевку: «Зефир шнырём заделался». Хотя таких, которые его по прежней козырной кликухе помнят, на этом свете осталось — пальцев одной руки лишку будет, чтоб пересчитать. Валюха, получив отлуп, фыркнула в ответ, как кошка: «Денег тогда не проси».

Доковыляв до кухни, Витька проверил, не осталось ли со вчерашнего. Да разве чего останется, коли с Николаичем поведёшься! Зацепив со стола покоцанную эмалированную кружку, целеустремленно двинул в ванную. Там на расколотой полочке под настенным зеркальцем стоял ополовиненный фанфурик «Шипра». Каждый раз, покупая одеколон, Витёк знал, что для душистого НЗ наступит своя минута.

— Не подыхать же!

Чтобы вытрясти «Шипр» из флакона в тару, понадобилось терпение. Пустив воду тонкой струей, Сидельников подставил кружку под кран. В результате мгновенной химической реакции жидкость густо помутнела, белёсой сделалась. Витёк имел опыт общения с парфюмерией. Хуже всего в этом промысле запах. Как причастишься — целый день из пасти, как из парикмахерской будет разить. По уму надо гвоздь-«сотку» на газу докрасна накалить и в разбодяженный одеколон сунуть. На раз вонизм отобьётся. Но времени на соблюдение технологического процесса не было. Зажав нос, Витёк в три отчаянных глотка расправился с содержимым кружки. Вдогонку запил ледяной водой, от которой заломили коренные зубы. Передние утратил ещё по первой ходке на малолетке. Вдвоем с Ермилой против целой кодлы встали. Протезы год назад сломал по пьяни, новые забацать воздуха[169] нет, вот и приходится, навроде цинготника, голыми деснами шамкать. Хотя привык уже вроде.

Э-эх, был бы жив корефан Ермила, никакая молодятина не турнула бы Витька с «хитровки», где он рамсы разруливал[170]. Теперь звать его «никак», теперь он на подсосе. На те подачки, что Николаич по «девяточке» выписывает за негласное сотрудничество, разве проживёшь. А воровать стар стал, последнее палево с шапкой — тому подтверждение лишнее.

Из мутного зеркального прямоугольника на Витька зырила обтянутая пергаментной кожей физия засиженного доходяги. На впалой груди синел здоровенный крест, а на левом плече — витой эсэсовский погон. Только нынче заслуженными партаками никого не удивишь. Сейчас только бабло в уважухе!

Проглоченное пойло меж тем согрело ливер. Сердечко поутихло, перестало трепыхаться, как воробей в силках. Мозги затяжелели, затуманились. Одеколон, его, заразу, на постоянку лопать не рекомендуется, без печёнки останешься. А когда вот так прижмёт, можно поневолиться. Один раз — ещё не водолаз. Лучше, чем от недостаточности сердечной загнуться. Сколько русского народу перемерло, не захмелившись — ужас…

Ополоснувшись под краном, Витёк даже за побриться подумал. Однако хватило в башке масла, чтобы на ерунду не размениваться. Пока анестезия действует, надо на промысел двигать. Голову даже пивом не обманешь, куда уж парфюму. Починяться надо грамотно, водовкой.

Собраться Витьку было быстрее, чем нищему — подпоясаться. Влез в штаны, свитер на голое тело натянул, под диваном носки нарыл… дырявые, гадство… Когда в прихожке обувался, Валюха из залы выглянула. Мурло со сна пухлое, затёкшие глазки слиплись, пузо через мятую ночнушку почёсывает.

— Куда-а-а ты? — спутница жизни зевнула так широко, что показалось — проглотит.

— Очередь за талончиком к зубному занимать, — схохмил Витёк.

Громко рыгнув химией, он сдернул с вешалки пальтецо на рыбьем меху.

На улицу ни один хозяин ещё собаки не выгнал. Фосфорное свечение четвертинки луны и кладбищенская тишина создавали ощущение инопланетности. Впрочем, по нескольким окнам, светившимся в пятиэтажке напротив, можно было сделать вывод, что ландшафт всё-таки обитаем. В хрущобах угрюмо пробуждался навстречу новым трудовым свершениям рабочий люд. Гражданин Сидельников шагал по снежной целине и не без злорадства думал, что Валюхе придётся лопатой помахать нехило.

«Нормальная баба отслюнявила