говорил: «Нужно сказать, что царь бывший, он ужасно мало говорил. Он был очень мил, любезен. Но про дела никогда не говорил сам. Он скажет: «да», «так», «я думаю». Он очень был осторожный на слова человек, очень осторожный»[1218].

Представить себе, чтобы осторожный на слова, замкнутый Государь вдруг начал бы жаловаться Рузскому, что приносит России несчастья, что он рождён для несчастья и так далее — невозможно.

Очень странными, и даже нелепыми, кажутся приписываемые Николаю II слова о том, что его «не поймут старообрядцы и обвинят казаки». Почему вдруг царь выделяет именно эти две группы населения? Получается, что его вовсе не волновало, что скажет весь остальной русский православный народ, крестьянство, офицерский гвардейский корпус, Церковь? Могли сказать такие слова Николай II в таком контексте? Конечно, нет! Но вот с учётом того, что ведущую роль в перевороте играло так называемое «старообрядчество», которое во многом опиралось на беспоповские раскольничьи секты среди казачества, можно предположить следующее: а не были ли эти слова приписаны Государю с особым смыслом, чтобы чётко обозначить, кем были авторы этого «отречения»?

Вернёмся, однако, к воспоминаниям участников событий. Генерал С. С. Савич, который почему-то пишет о себе в третьем лице, вспоминал: «Приехали на вокзал около двух с половиной часов дня 1 марта, и все трое немедленно были приняты Государем в салон-вагоне столовой императорского поезда. Кроме Государя и их, никого не было, и все двери были закрыты плотно. Государь сначала стоял, потом сел и предложил всем сесть, а оба генерала всё время стояли навытяжку. Государь курил и предложил курить остальным. Рузский курил, а генералы не курили, несмотря на повторное предложение Государя. Рузский предложил для прочтения Государю полученные телеграммы, а затем обрисовал обстановку, сказав, что для спасения России, Династии сейчас выход один: отречение его от престола в пользу Наследника. Государь ответил: «Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия». Рузский доложил: «Ваше Величество, заниматься сейчас анкетой обстановка не представляет возможности, но события несутся с такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит непоправимыми бедствиями. Я вас прошу выслушать мнение моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом прямые люди». Это последнее предложение некоторыми вариациями Рузский повторил один или два раза. Государь повернулся к генералам и, смотря на них, заявил: «Хорошо, но только я прошу откровенного мнения»[1219].

Как видим, Савич путает даты: описываемые им события происходили 2-го марта, а он пишет — 1-го. Далее, исчезают слова Рузского о недоверии царя к нему, а появляется грубый натиск главкосева на Николая II: «заниматься анкетой сейчас не время». Пропадают любые упоминания о старообрядцах и казаках, а появляются слова царя о «всей России».

Воспоминания другого «ближайшего помощника» Рузского генерала Ю. Н. Данилова тоже удивляют своими новшествами: «Император Николай, — пишет он, — ждал нашего прибытия в хорошо нам уже известном зеленом салоне вагона — столовой. Наружно он казался спокойным, но выглядел бледнее обыкновенного и на лице его между глазами легли две глубокие складки, свидетельствовавшие о бессонной ночи и переживаемых им тревогах. Государь был одет все в тот же тёмно-серый кавказский бешмет, с погонами пластунского батальона его имени, и перепоясан тонким черным ремешком с серебряными пряжками; на этом поясе спереди висел кинжал в ножнах, оправленный также серебром.

Приветливо встретив нас, Государь попросил всех сесть и курить, но я и генерал Савич невольно продолжали стоять, под давлением крайней ответственности предстоявшей беседы. Сам Государь и утомленный всем предыдущим главнокомандующий сели за стол друг против друга. Генерал Рузский стал медленно и отчетливо докладывать о всех полученных за последние часы сведениях. Когда очередь дошла до телеграммы генерала Алексеева с заключениями главнокомандующих, то генерал Рузский положил телеграфные листки на стол перед Государем и просил прочесть их лично.

Дав время Государю для внимательного ознакомления с содержанием телеграммы, генерал Рузский высказал твердо и определенно свое мнение, заключавшееся в невозможности для Государя, при данных условиях, принять какое-либо иное решение, кроме того, которое вытекало из советов всех запрошенных лиц.

— Но ведь, что скажет юг, возразил Государь, — вспоминая о своей поездке с Императрицей по южным городам, где, как нам передавали, Царскую чету встречали с энтузиазмом!.. — Как, наконец, отнесется к этому акту казачество!.. — И голос его стал вибрировать, по-видимому, от горького воспоминания о только что прочитанном ему донесении, касавшемся казаков его конвоя.

— Ваше Величество, — сказал Генерал Рузский, вставая, — я Вас прошу еще выслушать мнение моих помощников, — и он указал на нас. — Они самостоятельные и прямые люди, глубоко любящие Россию; притом же по своей службе они прикасаются к большему кругу лиц, чем я. Их мнение об общей оценке положения полезно.

Далее Данилов пишет, что он и Савич поддержали мнение Рузского об отречении.

«Наступило гробовое молчание… Государь подошел к столу и несколько раз, по-видимому, не отдавая себе отчета, взглянул в вагонное окно, прикрытое занавеской. Его лицо, обыкновенно малоподвижное, непроизвольно перекосилось каким-то никогда мною раньше не наблюдавшимся движением губ в сторону. Видно было, что в душе его зреет какое то решение, дорого ему стоящее!..

Наступившая тишина ничем не нарушалась. Двери и окна были плотно прикрыты.

Резким движением император Николай вдруг повернулся к нам и твердым голосом произнес:

— Я решился… Я решил отказаться от престола в пользу моего сына Алексея… При этом он перекрестился широким крестом.