Шрифт:
Закладка:
Но оно длится лишь миг, странное видение, сотканное из пыли, поднятой башмачками служанки, прошедшей открыть ставни и впустить немного света. Девушка смотрит сейчас на нее и ждет указаний.
Еще шаг. Тени растворяются, пыль оседает.
Франка отступает назад и выходит из зала, не ответив на вопросительный взгляд Маруццы, которая стоит на месте еще какое-то время и только потом следует за ней.
– Возьмите фарфоровый сервиз из Саксонии и серебряные приборы, – говорит Франка.
Маруцца кивает, обращается к служанке:
– Запиши. Я бы прибавила к этому серебряные приборы из большого буфета и хрусталь. Вы согласны, донна Франка?
Но Франка больше ее не слушает. Она устала от этого списка, устала бороться с воспоминаниями, которые каждый предмет, пусть самый незначительный, пробуждает в ней. Стул, на котором сидел д’Аннунцио во время ужина после премьеры «Джоконды» в Театре Массимо. Рояль, за которым Пуччини наиграл арию Рудольфа «Как холодна ручонка» и за которым какое-то время музицировали и ее дети. Стол, на котором они с Иньяцио раскладывали огромные листы и рисовали план расстановки мебели на «Вилле Иджеа». Фотографический аппарат, подарок Винченцо старшему брату, которым Иньяцио снимал сад «Метрополя», до того как…
Глядя на эти предметы, кажется, зовущие ее, она ускоряет шаг и чуть ли не бежит к входной двери, как будто кто-то гонится за ней. Человеку суждено быть счастливым и не осознавать этого. И его проклятие в том, чтобы растрачивать время радости, не отдавая себе отчета, что оно уникально и неповторимо. Память не может вернуть тебе того, что ты испытал, она возвращает лишь все твои бесчисленные потери, размышляет Франка, тогда как Маруцца и горничная продолжают обсуждать льняные скатерти и серебряные вилки. Она смотрит на них, и бесконечное горе обрушивается на нее. Ей хотелось бы заплакать и закричать: Вы думаете только о вещах, а я думаю о том, что эти вещи скоро не будут мне принадлежать, хотя раньше они были неотъемлемой частью моей жизни, жизни Иньяцио, наших детей, этой семьи – они могут много о нас рассказать. Уже и любовь угасла, оставив мне только горькие морщины. Знаете ли вы, что значит по-настоящему чувствовать себя любимой? Надеяться, что тебя любят? Чувствовать себя бесконечно одинокой?
Но она так и стоит молча. Потому что, несмотря ни на что, она все еще донна Франка Флорио. И может выйти в мир только с одним выражением на лице – с выражением гордости.
Наконец три женщины снова садятся в автомобиль и возвращаются на «Виллу Иджеа». Чем дальше Франка отъезжает от этого дома, в котором она все же была счастлива, тем легче становится у нее на сердце. Через несколько дней она с дочерьми вернется в Рим. Палермо со своим тусклым, холодным светом будет далеко, и она покончит с воспоминаниями.
Она еще не знает, что всего через несколько лет не останется и воспоминаний об этой вилле и ее саде: все окажется в руках конторы по недвижимости, которая разделит сад на участки, расчистит их и построит новые дома прямо там, где были вольер и маленькая часовня в неоклассическом стиле, там, где были аллеи, по обеим сторонам которых располагались розарии и росли тропические растения, где играли ее дети и носился Винченцо со своими машинками.
Она не услышит жужжания пил, режущих вековые деревья, не вздрогнет от ударов топоров, рубящих стволы юк и драцен, не увидит ни выкорчеванных живых изгородей, ни пламени, поглотившего вьюны, сорванные с беседок.
От этого пышного сада останется совсем немного: две пальмы на небольшом клочке земли, на которые выходят окна клиники; клумба на месте маленького зала, выходящего в сад; оливковое дерево, особенно дорогое сенатору Иньяцио, у входа, на забетонированной парковке.
Вокруг маленькой виллы, спроектированной архитектором Базиле, где Винченцо с Анниной любили друг друга, сохранится небольшая зеленая лужайка. Кто-то попытается поджечь этот сказочный домик, чтобы на его месте построить очередную уродливую башню из стекла и бетона. Однако судьба распорядится иначе.
Впрочем, это уже другая история.
* * *
Небо ослепительно голубого цвета в 1918 году стало неожиданным подарком после череды дождливых дней. Фронт на реке Пьяве находится в нескольких километрах от госпиталя: полосы дыма тянутся столбами, облака мешают обзору и заслоняют горизонт. Итальянские и австрийские пушки молчат – знак того, что армии готовятся к бою. Скоро гаубицы снова загремят, и солдаты покинут окопы, для того чтобы завоевать кусок земли ценой десятков, сотен убитых. Страх умереть в штыковой атаке таков, что кто-то намеренно заражается инфекциями или наносит себе увечья, лишь бы не воевать. Так, по крайней мере, рассказывали Иньяцио. И он этому верит.
Карета «Скорой помощи», с Иньяцио за рулем, останавливается на небольшом расстоянии от здания, окруженного палатками с красным крестом. Это ферма, переделанная в полевой госпиталь с походными койками вдоль стен, на которых лежат мужчины, одни – перевязанные, другие – в ожидании лечения, третьи – умирающие или мертвые.
Иньяцио осторожно идет по грязной дорожке, усеянной темными пятнами, которые он уже научился различать. Ему говорили, что кровь на войне одного цвета, но это неправда: темно-красное пятно – кровь из раны, черное – трупная кровь.
Из палаток отвратительно пахнет йодом, доносятся проклятия, крики, стоны. Он идет дальше, доходит до палатки, примыкающей к сараям, бывшим коровникам, судя по всему. Входит. Ощущение, что в палатке только женщины в белом: монахини и медсестры. И раненые кажутся более спокойными. Однако, если приглядеться, можно прийти в ужас: здесь лежат одни калеки, у кого-то взрывом гранаты обезображено лицо.
Склоненная над койкой женщина разгибается, видит его и поднимает руку в знак приветствия. Затем, вытерев руки о передник, подходит.
– Я не ждала тебя так скоро.
Война не пощадила и Веру Арривабене: если от усталости и темных кругов под глазами есть способ избавиться, то никак нельзя выпрямить сгорбленную спину и убрать глубокие морщины вокруг рта.
Иньяцио проводит по ее спине грязной рукой.
– Мне надо было увидеть тебя. Кажется, атаки учащаются.
Вера гладит его по плечу.
– Да уж. К нам поступают десятки парней. Бедняги. Как у тебя дела?
– Потихоньку.
Кивком головы он просит ее выйти. Они садятся на скамейку рядом с полуразрушенной стеной, и Иньяцио закуривает сигарету. Руки слегка трясутся.
– Из Палермо приходят неутешительные новости. То немногое, что еще остается от дома Флорио, похоже на злую шутку провидения. Мне удалось заплатить Альбанези за ремонтные работы, выполненные в Оливуцце и на «Вилле Иджеа», и наконец закрыть этот давний вопрос. И мы оставили Линча на
