Шрифт:
Закладка:
Оглушенная этим потоком слов, Франка невольно отступает на шаг назад.
Конечно, она не в первый раз слышит об этой ужасной болезни, часто приводящей к смерти: о ней говорили еще во время войны, но в газетах вышло всего несколько заметок с призывами соблюдать осторожность или объявлениями, что то или иное публичное место дезинфицировано. Да и среди ее знакомых не было никого, кто бы заболел. Поэтому Франка была уверена, что Палермо – безопасное место.
– Диодата, дорогая, что ты такое говоришь?! – восклицает она. – Неужели здесь, у нас, от испанки скончалось столько людей?
Диодата часто кивает.
– Вы не представляете себе, сколько людей умерло, донна Франка. Те, кто жил далеко от города, у моря или в деревне, уцелели, но бедные люди… В районах Кастелламаре, Кальса, Ноче, Дзиса… нет ни одной двери, за которой кто-нибудь не болел бы или не умер. – Она заламывает руки. – Кто-то заперся дома, другие стирали белье каждый день с серным мылом… Были и такие, кто прикрывал лицо тряпками. Но это мало помогало.
Франка лишается дара речи. Страх перед болезнью превращается в мощную волну, затуманившую ей зрение и вызвавшую мучительные воспоминания о смерти Джовануццы.
– Мои девочки… – стонет она, глядя на Диодату со смесью ужаса и недоверия.
– Кроме вас, я никого не знаю, я служила у вас двадцать лет. Прошу вас, не бросайте меня на произвол судьбы. Я сильная, могу работать. Если бы я могла, то уехала бы в Америку, как сделали некоторые работники с кухни… Но у меня на еду-то нет денег, где мне взять еще и на билет?..
Но Франка ее уже не слушает. Думает только об одном: а вдруг Диодата все еще заразная?
Ей нельзя оставаться рядом с этой женщиной больше ни минуты. Она молча идет в свою комнату, открывает ящик, вытаскивает оттуда несколько банкнот. И тут у нее рождается идея. Она останавливается, обдумывает ее, кивает сама себе. Берет бумагу, ручку и пишет несколько строк. Кладет деньги и записку в конверт и быстрым шагом возвращается назад.
– Я не могу взять тебя обратно, Диодата, не могу, поверь мне. Но держи это, – говорит она ей, протягивая конверт. – Здесь немного денег вместе с запиской для моего деверя Винченцо. Ты сказала, что уехала бы в Америку, да? Так вот, иди к нему на виа Рома, скажи, что ты от меня. Я написала ему, чтобы он, по возможности, достал тебе билет на следующий корабль.
Диодата недоверчиво берет конверт. И заливается слезами.
– О, донна Франка, спасибо! Я всегда знала, что вы святая женщина!
Она подходит ближе, собираясь поцеловать руку, но та отстраняется.
– Ну что ты, что ты, не стоит меня благодарить за такую малость.
Диодата смотрит на нее, вытирает глаза, полные благодарности, что ставит Франку в еще более неловкое положение.
– Я никогда вас не забуду, – говорит она ей. – В моих молитвах будете всегда и вы, и ваши дети, как живые, так и ангелы. Вы всегда были добры ко мне и сейчас меня не оставили.
Франка хватается за ручку двери.
– Поспеши на виа Рома, – повторяет она и чуть ли не выталкивает ее за дверь. – Прощай, и удачи тебе, Диодата.
Франка закрывает дверь за Диодатой, продолжающей благодарить и благословлять ее, бежит в ванную комнату, ищет серное мыло. Лихорадочно моет руки до локтя.
Но не только испанка испугала ее, вовсе нет, – бедность, которую она увидела в Диодате, ощущение нечистоты, зыбкости, нищеты, от которых ей захотелось освободиться. От чувства вины и осознания того, что дом Флорио катится к закату. Потому что не только ее жизнь изменилась, отнюдь. К худшему изменились и жизни многих других. И эту ответственность она не в силах принять на себя.
* * *
Рим столь же хорош, как и утомителен. А в Париже я словно внутри картины Писарро. Полезно для души приезжать сюда время от времени…
Лучи апрельского солнца добираются до окон зданий на Рю-де-ля-Пэ, и легкие воспоминания, как парусники, кружатся перед глазами Франки: свадебное путешествие, прогулки вдоль Сены с подругами, конные скачки в Гран-Пале, спектакли в Опера́… Ощущение, будто здесь никогда не может случиться ничего плохого, думает она и улыбается, прислушиваясь к спору Иджеа и Джуджу о шляпках, увиденных в «Кафе де Пари», где они обедали. Иджеа не нравится новая мода на ленты и перья, а мода на цветы прошла. Джуджу, напротив, в восторге от них.
Уже два года Франка живет в Риме в апартаментах «Гранд Отеля». И дело не только в том, что этот город может оценить ее статус придворной дамы, – здесь гораздо проще жить: меньше слуг, меньше затрат. И тем не менее в самом начале, когда она возвращалась на несколько дней на «Виллу Иджеа» и сидела близ храма у моря, ей казалось, она слышит, что Палермо зовет ее. Город вновь желал свою королеву с ее веселыми праздниками, вальсами, которые гости танцевали до рассвета, город соскучился по пудингам из дыни от ее французского повара монсу. Но затем этот голос стал тише, пока совсем не исчез. Может, Палермо понял, что, когда счастливое время прошло, остается только надеяться, что у кого-то оно сохранится в воспоминаниях, подумала она про себя.
Единственное, к чему Франка никак не может привыкнуть в Риме, – это к вездесущности политики, к тому, что каждое событие в Италии немедленно и ощутимо откликается в ней. Все, что когда-то доходило до Франки через фильтр газетных статей или чужих рассказов, сейчас, кажется, происходит где-то неподалеку от нее и поэтому вызывает тревогу. Как, например, тот ужасный взрыв в миланском театре «Диана» несколько недель назад, погубивший не менее пятнадцати человек, в том числе ребенка. На следующий день Рим был увешан флагами с траурными лентами, и весь город погрузился в пучину горя. Не говоря уже о забастовках, постоянных стычках между социалистами и фашистами… Не известно, сможет ли этот Бенито Муссолини, который несколько дней назад посетил Габриэле д’Аннунцио в Гардоне-Ривьере, навести порядок в Италии, правильный ли это человек…
– Ты меня слышала, мама? – Подойдя к ней, Иджеа
