легли вместе, чтобы успокоить, убаюкать друг друга, и делали вид, что спят, но в глазах обеих еще долго не угасали влажные отблески.

III

Надежда так и не знала, спала она в эту ночь или ей это только показалось, но проснулась от шума в подъезде.

Шум подняла Килина Макаровна. Страшко, торопясь на завод, не хотел брать свой противогаз. Заботливая жена догнала его на ступеньках и силой пыталась натянуть на него противогазную сумку. Тот упирался, сердился и от этого еще больше заикался:

— Т-т-тише. Н-не ш-шуми! Л-людей н-на-п-пугаешь. С-стыдно!..

— Надевай, говорю! — безапелляционно гудела Килина Макаровна. — И не смей ходить без него! Разве можно? Ох ты ж горе мое!

Страшко, может, и не послушался бы, но он знал, что от нее не отвяжешься. Эта «домашняя техника безопасности» до самого завода будет бежать за ним, пока не добьется своего. Сколько раз, бывало, догоняла она его уже в трамвае, когда он забывал обмотать шарфиком шею.

Надежда тоже отправилась на завод. Хотя и рано ей было туда спешить, но дома уже не сиделось. Тянуло в коллектив, в цех, хотелось скорее приложить к работе руки.

Возле соседнего дома увидела проводы. Русый новобранец в последний раз обнимал молодую жену и так вглядывался в ее красивое лицо, словно хотел запомнить навсегда. А она все целовала, целовала его и сквозь слезы умоляла помнить, что он останется у нее единственным на всю жизнь.

У Надежды защемило сердце: она так и не простилась с Василем, ей так и не довелось сказать ему слов утешения…

Надежда не знала этого новобранца, но ей захотелось подойти и сказать на прощание что-нибудь особенно теплое, заверить, что они, жены фронтовиков, останутся верными своим любимым; хотелось, чтобы он спокойно уехал на войну.

На трамвайной остановке всей семьей провожали светловолосую кудрявую девушку. Она была уже в новеньком военном обмундировании с повязкой Красного Креста. Глядя на эту юную медичку, Надежда подумала: не пойти ли и ей на фронт. А что там делать? Все, что прикажут. Только бы чем-нибудь помочь быстрее погасить страшный пожар.

На заводе царило небывалое возбуждение. Огромная территория заводского двора наполнялась людьми. Никогда прежде в эту пору не собиралось тут столько народу. Ночная смена сменилась утренней, но никто не уходил. Пришли рабочие и третьей — вечерней — смены. Их никто не звал: сами пришли. Каждый чувствовал, что сейчас его место только тут, и потому старался быть на виду: может, в нем будет нужда.

Горновые, прокатчики, сталевары, машинисты, сварщики, операторы, электрики, слесари, токари, такелажники, конторщики — в синих, черных, коричневых спецовках, в разноцветных майках, косоворотках группками толпились около цехов, на площадях, в скверах, в аллеях и повсюду живо обсуждали чрезвычайные события.

У всех было возбужденное, сурово приподнятое настроение. Опасность, нависшая над Родиной, заметно отразилась и на характере людей, на их поведении. Во взаимоотношениях появилось что-то своеобразно торжественное, большое и волнующее. Даже те, кто еще вчера ссорились, враждовали, сейчас по-товарищески советовались друг с другом и предлагали свои услуги. Нередко можно было видеть, как друзья при встрече вместо обычного пожатия рук обнимались и молча целовались, словно присягали в верности.

Война выбросила из душ людей мелкие обиды и недовольство. К жизни было вызвано другое чувство, большое, объединяющее всех воедино, которое поднимало над всем мелочным и обыденным.

Надежда, проходя мимо толпившихся людей, улавливала во взглядах даже незнакомых теплоту и сердечность, будто каждый хотел сказать ей ласковое, ободряющее слово. Надежде и самой хотелось подойти к каждому и искренне пожать руку.

Даже всегда ворчавший садовник Лука Гурович сейчас кротко проходил мимо курящих и, здороваясь, приветливо предупреждал:

— Только окурки, пожалуйста, в урну. Не бросайте на растения. Нельзя.

Положение на фронте вызывало самый живой интерес. Сводки Главного Командования знали наизусть. Горячо комментировалось каждое слово:

— Шестьдесят пять самолетов укокали? Здорова!

— Ну да, а на гродненском направлении?

— Немного прорвались, гады.

— Ничего, ничего, дружок! — оптимистически восклицал одноглазый счетовод Дряпина. — Зато сегодня ночью наши рванули до самого Кенигсберга!

— Разве? Но ведь по радио не…

— Что там радио? Из надежных источников знаю.

Все понимали, что это его очередная выдумка, однако опровергать ее не хотелось.

Среди молодежи царило фронтовое настроение. Особенно после вчерашнего похода в военкомат. Кто-то чувствовал себя уже одной ногой на фронте. С интересом расспрашивали друг друга, кого в какую часть направили.

— Тебя куда?

— В танковую.

— А тебя?

— Строчки тачать на пузе у Гитлера.

Возле газона добродушно подтрунивали над узловатым здоровяком Власом Харитоновичем, который тоже вчера до поздней ночи толкался в очереди у военкомата.

— Так куда вас, Харитонович?

— Известно куда: в артиллерию! Это такой, что сам пушку таскать будет. И тягач не потребуется!

— Нет, — смущенно улыбался бывший каталь. — Сказали: «Таких, папаша, еще грех брать».

Надежда еще вчера заметила, что к военкомату, не ожидая вызова, пришло множество добровольцев. Это радовало, согревало душу. Захотелось расцеловать добродушного богатыря за его искренний порыв. Как будто не так страшно стало и за Василя.

Поднималось, припекало солнце. Легким шелком дымились влажные, только что политые заводские скверы. Над дорожками волнами стлался папиросный туман.

В приемной директора тоже было людно. Начальники смен, инженеры с папками деловито ждали вызова. В кабинете происходило срочное совещание. Надежда поняла, что директору сейчас не до нее.

Почти сразу как она вошла, из дверей кабинета выбежал разгоряченный и словно бы испуганный Микола. Заметив Надю, сконфуженно улыбнулся, пожал ей руку и, не отпуская ее, поманил в коридор.

— Ох! — простонал он, взявшись за затылок.

У него был такой вид, как будто ему только что в кабинете набили шишку.

— Что с тобой?

— Не спрашивай, Надийка!

Виноватая улыбка сморщила его лицо, и в эту минуту он напоминал смешного, нашалившего мальчишку.

— Ну что ж. Теперь нечего почесываться. — И шутливо выругал сам себя: — Так тебе и надо, дурень Микола. Это тебе за «ура».

— За какое «ура»? — удивилась Надя.

— За ура-патриотизм. Так и надо. Не имел взыскания, а теперь буду носить его, как шишку!

— Ничего не понимаю!

Но скоро все стало понятным. Вчера вечером прямо с завода Микола отправился в военкомат. Он был политруком запаса. Пришел он туда с наилучшими намерениями. Конечно, мог бы и не идти: определенная группа работников завода имела освобождение от воинской службы. Но сейчас ему казалось, что на заводе вместо него может работать любой: главное — это фронт. Сгоряча он даже не сообщил о своем намерении ни секретарю заводского партийного комитета, ни директору. Да и это еще полбеды. Но