или способен это сделать. В конце концов, сам он был ее продуктом, и выдвинули его на эту должность престарелые хранители ленинской системы. Если Суслов, Брежнев и Андропов смогли одобрить его стремительное восхождение к высшей власти, до какой степени мог он быть вольнодумцем?

Что изменилось, так это климат мнений в советском политическом истеблишменте. Этот климат сильно отличался от того, который преобладал на момент свержения Хрущева, и во многом был аналогичен превалировавшему на момент смерти Сталина. И 1953, и 1985 годы были отмечены широко распространенным в Политбюро и Центральном комитете ощущением, что что-то должно отступить, что все не может продолжаться по-прежнему. Каждый из этих периодов был отмечен коллективной утратой уверенности в способности элиты добиться подтверждения своей формулы господства[47]. В обе эпохи было широко распространено мнение, что текущая траектория внешней и внутренней политики ведет страну в тупик или даже того хуже. Многие официальные лица в указанные периоды опасались внутренних беспорядков, если ситуация усугубится. В 1950-х, так же как и в 1980-х годах, Политбюро и Центральный комитет охватило чувство неминуемой угрозы извне. В оба периода многие чиновники испытывали не только чувство страха, но и чувство недоумения или смущения по поводу стагнации, как экономической, так и идеологической, в которую погрузилась страна. В общем, в оба периода в политическом истеблишменте преобладал негативный консенсус – широко распространенное мнение о том, что все не может продолжаться как прежде, что необходимы новые подходы к решению проблем. Несмотря на то что ни в один из этих периодов не сложился положительный консенсус относительно предпочтительности того или иного набора альтернативных политических мер (кроме консенсуса 1953 года о том, что режим должен обеспечить более высокий уровень жизни населения), ощущалось растущее чувство безотлагательности этих мер, необходимости «заставить страну снова двигаться». В 1982 году (после смерти Брежнева) и в 1984 году (после смерти Андропова) старая гвардия сдерживала эти чувства, но к 1985 году ушло со сцены достаточное количество ее представителей, чтобы такие настроения возобладали[48].

Конечно, эти две смены власти разделяло более тридцати лет; можно ожидать, что за это время многое изменилось. В 1985 году не стоял «сталинский вопрос», не было необходимости демистифицировать исключительный авторитет предыдущего лидера в качестве предварительного условия для разрыва с его политикой. Аналогичным образом отсутствовало коллективное стремление ограничить власть лидера партии, чтобы избежать возвращения кровавого режима. В 1985 году скорее присутствовало ощущение необходимости энергичного руководства для движения страны в новых направлениях. Еще одно различие было когнитивным, поскольку три десятилетия экспериментов во внутренней и внешней политике привели к большому количеству индивидуальных и коллективных пониманий осуществимости тех или иных политик и программ. Чтобы разрешить дилемму во внутренних и внешних отношениях, программы, которые «продавались» в 1950-х годах, нельзя было адекватно и убедительно изложить основной части политической элиты в 1980-х; точно так же программы, имевшие успех в СССР 1980-х, не удалось бы «продать» в 1950-х годах. Лидер, который попытался бы укрепить свою власть и авторитет в 1985 году, обещая достичь грандиозных результатов в быстром движении к «полной и окончательной победе коммунизма» внутри страны и за рубежом, вероятно, в лучшем случае был бы встречен со скепсисом, а в худшем – со смехом.

К середине 1980-х годов преемники Сталина уже прибегли ко множеству вариантов «незначительных реформ» советской командной экономики, но без особого эффекта. Они перепробовали почти все методы улучшения положения в сельском хозяйстве, за исключением подлинной децентрализации власти, и опять же без особого эффекта. Темпы экономического роста упали до минимума, а в некоторых отраслях достигли нулевого или отрицательного уровня роста. Советские лидеры добились нескольких «разрядок» в отношениях с Соединенными Штатами, все из которых провалились. Они построили огромный военно-промышленный комплекс, но Соединенные Штаты по-прежнему не считали их равными себе в международных делах. Они достигли ядерного паритета, но теперь им угрожала Стратегическая оборонная инициатива Рональда Рейгана («Звездные войны»). Их система альянсов распространилась на многие уголки земного шара, но подвергалась нападкам и была крайне дорогостоящей. После войны во Вьетнаме казалось, что Соединенные Штаты утратили инициативу в мировых делах лишь для того, чтобы возродиться при Рейгане. Хваленая Советская армия увязла в Афганистане, неся там большие потери.

Потеря уверенности в себе – это очень печально. Ощущение, что все не может продолжаться по-старому и что старые представления о прогрессе были дискредитированы как нереализуемые, – это отрицательный урок. Такие настроения и отрицательные уроки логически не ведут к конкретным решениям, необходимым для выздоровления. В самом деле, учитывая разнообразие материальных интересов внутри советского политического истеблишмента, трудно было бы ожидать, что консенсус по поводу преодоления кризиса сформируется легко. У большинства чиновников имелось мало конкретных идей относительно того, как можно было бы заставить систему в целом работать более эффективно. Как это часто бывает в таких условиях всеобщей незащищенности и неопределенности, они искали лидерства, и Горбачев обещал им его дать.

Когда Брежнев находился у власти, за кулисами желавшие реформ интеллектуалы в академическом и журналистском мире вели активный поиск жизнеспособных альтернатив как хрущевскому утопизму, так и брежневскому консерватизму; некоторые из них публиковались подпольно из-за цензуры. Реформаторские эксперименты во внутренней и внешней политике, которые время от времени проводились при Хрущеве, за которые безуспешно выступал брежневский премьер А. Н. Косыгин и которые в свое время поспособствовали улучшению венгерской экономики, в 1970-х помогали сохранять и легитимизировать понятие «обновленного социализма» и поддерживать рабочие отношения Востока и Запада[49]. Горбачев слышал об этих дискуссиях и пытался подключиться к ним в частном порядке, когда в конце 1978 года его повысили до должности секретаря ЦК. Его мышление было свободным от предрассудков и эмпирически ориентированным, он стремился впитывать опыт, который помог бы работать лучше, чем политика Брежнева (см. главу вторую). Он был внимателен и восприимчив к событиям в Восточной Европе и к урокам еврокоммунизма. Его знания неуклонно росли благодаря консультациям со специалистами-реформаторами в ходе его карьерного роста в руководстве страны с 1978 по 1982 год. Получив данные о реальном состоянии экономики в начале 1980-х годов, он в 1984 году согласился с Шеварднадзе, что «все прогнило» [Brown 1996: 81; Ekedahl, Goodman 1997: 30]. Накануне вступления в должность генерального секретаря он сказал жене, что «так дальше жить нельзя» [Brown 1996: 81].

Однако Горбачев был не просто ученым-любителем, ищущим решения социальных проблем. Он также был восходящей политической звездой. После смерти Брежнева в 1982 году эти две роли в срочном порядке слились воедино, и череда смен вождей привела к поднятию ставок, связанных с выражением