пытаясь что-то сказать. Даже во взрослом возрасте нам порой чудятся в облаках необыкновенные фигуры. Даже на самого трезвого рационалиста нагоняет страх шевеление черных деревьев в ночном лесу, до жути отчетливое. Конечно, иногда вещи представляются нам милыми и приятными. Стоит только на них взглянуть, и на душе становится необычайно хорошо, как от успокаивающей улыбки доброго друга. Чаще всего мы даже не понимаем, откуда это чувство берется. Нет, дело не во внешней красоте, но в живой физиогномике, которой наделен всякий предмет.

И в этой области ребенок большой дока, поскольку вещи для него – не только предметы потребления, не только инструменты и средства для достижения своих нужд. Ребенок видит в каждой вещи живой организм, обладающий душой и телом. Да, художник как дитя, он не стремится вещами пользоваться, но хочет их понять.

Экспрессионизм

Когда удается нащупать тайную физиогномику вещей, выделить и сделать для всех явной, в живописи и других изобразительных искусствах это называют «экспрессионизмом».

Вещи – как стыдливые женщины, чье лицо скрыто под вуалью. Вуалью традиционного и абстрактного видения. Экспрессионизм эту вуаль срывает. И тогда вещи предстают в ином свете. Как меняется от прилива эмоций наше лицо и черты его искажаются, такое же преображение претерпевают и вещи в зависимости от нашего на них взгляда. Чем больше в эмоциях страсти, тем менее узнаваемы лица людей – и вещей.

Искусство кино как никакое другое призвано живописать «лики вещей». Речь идет не только о закрепившейся в общем сознании физиогномике, но также о мимике, загадочной и полной тайн. Кинематограф, бесспорно, самая своеобычная сфера экспрессионизма, возможно, даже его единственное легитимное пристанище. Так или иначе все современные фильмы невольно приближаются к этому стилю.

Степени экспрессионистского «отклонения» от нормы сильно разнятся. Есть экспрессионизм умеренный, выборочный, такой часто применяет в своих фильмах Йеснер. Суть его в том, что режиссер не искажает формы, но пользуется теми, что уже заведомо искажены, – он заполняет ими задник вместо привычных, недостаточно, по его мнению, выразительных. Он не воздвигает кривые стены там, где они ровные, но – раз уж перекос неизбежен – разыгрывает сцену под стеклянной крышей ателье. Он находит экспрессионизм в занавесках, ширмах и лестницах, какие способны принять самые фантастические очертания и не казаться при этом «нереальными» или «нездешними».

От этого натуралистического экспрессионизма до знаменитого фильма Роберта Вине о Калигари с осторожным подзаголовком «Мир глазами безумца» – фильма, где демоническая мимика вещей столь сильна, что те перекочевали из своих неодушевленных сфер в одушевленные сферы человека, кинематограф сделал бесконечно много шагов, преодолев самые различные промежуточные стадии в угоду любому режиссеру и любому сорту публики. Фильм обладает всеми возможностями, чтобы показать экспрессионистическую мимику в ее развитии и так добиться эффекта предельного правдоподобия. В наши дни уже навряд ли найдется режиссер, который терпеливо бы сносил нейтральность и «холодный» фон и не стремился бы придать всему, что происходит на экране, такое же настроение, какое отражено на лицах актеров.

Сны и фантазии

В этой области экспрессионизм заявляет о себе в полный голос, что ясно даже неискушенному. И в самом деле, в фантазиях и снах вещи могут выглядеть совсем по-другому. Ведь они отображают не внешние предметы, но прежде всего внутренние состояния. Лирические и психологические возможности для режиссера в этой области безмерные, и даже публика играет ему на руку. Особо амбициозным предоставляется шанс добиться постепенного погружения зрителя в созданный художественный мир, где каждый предмет есть проекция внутреннего состояния. И разве не настало время мало-помалу и вовсе упразднить границу между снами и грезами, между видением и наблюдаемым в волнении образами мира? Но где же граница?

Абсолютное непонимание вызывают режиссеры, которые не пользуются предоставленным им шансом и воспроизводят сны и фантазии с таким натурализмом, как если бы они происходили в реальности.

Это безрассудно, неоправданно и совершенно сбивает с толку. Прежде всего неправдоподобно – не отвечает даже самым близоруким представлениям о реальности. Ведь в реальности сновидения совершенно на реальность не похожи. И вот какой еще момент: всякая вещь на экране должна быть узнаваема и называема без пояснений. Никто не пишет «это дом» или «это гора». В точности так же в образе сна должен сразу, без лишних подсказок, прочитываться сон, нельзя придавать ему тот же колорит, те же нюансы и субстанции, какими наделена действительность. Иначе плавный ход визуального ряда будет нарушен, произойдет его размыкание, и это вызовет путаницу во время монтажа.

При плохом сценарии «сны» и «видения» очень часто становятся банальной вынужденной мерой, какая могла бы выправить не слишком изящный визуальный ряд. Когда нам хотят рассказать то, о чем еще не представилось случая рассказать, оно вплетается в фильм через «видение», причем, с психологической точки зрения, в наиболее неподходящий момент. Самый рафинированный кинематографический прием извращается и оказывается скомпрометированным.

Обрамление

Совсем другое, когда рассказывается длинная повесть, которая проецируется на экран в виде «фантазии». Это лишь кинематографическая форма обрамления, и она не может иметь той поэтической экспрессивности, какая характерна для моментальной съемки, передающей настроение.

Введение предваряющих историю фантазий тоже связано с определенными рисками, поскольку они разрушают линейную временную перспективу. У литературы тут свои приемы. В каждой фразе может звучать отголосок иного, аллюзия, отсылающая к рамке и не позволяющая ни на секунду забыть о настоящем, которое вещает о былом. Кадр – не глагол, его не изменить по лицам и числам, он есть только здесь и сейчас. И потому нередко бывает, что, когда заканчивается длинный визуальный ряд, мы вдруг переносимся туда, где находится рассказчик, – так неожиданно, что не успеваем ничего сообразить и хватаемся за голову. Только спустя какое-то время, придя в себя, мы снова начинаем ориентироваться. Похоже, этого еще никто не делал, но если бы нашелся отважный режиссер, который придал бы кадрам-воспоминаниям своеобычный колорит прошлого… Это было бы прекрасно!

Фантазии и фантазирующие

При изображении фантазий и снов кинематограф открывает в себе еще один совершенно особый поэтический и психологический ресурс. И суть его в том, что он передает отношения между фантазией и фантазирующим. Свои видения и сны может написать и художник. Но самого его мы не видим. Одно из удивительнейших откровений кинематографа – когда сперва мы видим улыбку спящего, а потом узнаем ту самую улыбку в его фантазиях.

Кто не испытывал во сне этого странного ощущения? Когда, блуждая в незнакомом месте, ты встречаешь друзей или врагов. Пейзаж абсолютно реалистичный. Но резко очерченная физиогномика его выдает. Сходство бывает не только между людьми. Возможность вывести на поверхность и показать таинственное родство между физиогномикой мечтателя и его фантазиями относится к чудеснейшим свойствам киноискусства.

Субстанция сновидений

Сновидения в