Шрифт:
Закладка:
Хьене стало страшно. Она украдкой заглянула через окошко в перегородке, отделяющей женскую часть синагоги от мужской. Лейба стоял около своего места. Молодцевато набросив на плечи талес, он самодовольно поглаживал черную подстриженную бородку и, кажется, улыбался.
«Молодой мужчина, — подумала, глядя на него, Хьена. — Еще может девушку в жены взять…»
Эта мысль ее как громом поразила. Хьена отшатнулась от окошка и сорвала с лица очки, будто они представляли собой какую-то опасность.
— Возьмите! — Она протянула их хозяйке.
— Ну что, завтра купишь себе такие? — участливо спросила та.
— Н-нет, ребецн… Обойдусь!.. — От страха Хьена начала заикаться. — Мне же только тридцать восемь, рано еще… Мой муж-то хорошо видит… Я у доктора спрошу… Говорят, для глаз такие капли есть… Не хочется мне, ребецн, раньше времени в старуху превращаться, совсем не хочется…
Она осеклась, поняв, какую сказала глупость.
Жена раввина пристально посмотрела на нее, покачала головой и вздохнула:
— Эх, женщины, грешные женщины…
1901
Молитва
Михл Берес — богатый хозяин, у него прекрасная репутация, прекрасный дом, но самое прекрасное — это его сад.
Он посадил свой сад пятнадцать лет назад. Дела шли блестяще, и нужно было во что-то вложить деньги. Поначалу, когда деревца еще были молодые, они ужасно его раздражали: «Столько вложил, и все без толку! Попробуй дождись, пока что-нибудь с них получишь, яблочко или грушку сможешь сорвать». Но тоненькие деревца превратились в могучие деревья, теперь они стоят, увешанные румяными яблоками и налитыми грушами, и Михл нарадоваться не может и очень гордится своим удачным предприятием.
«Никому в местечке даже в голову не пришло сад посадить, — думает он с гордостью. — Э, да что они все понимают?»
Как-то раз жарким летним утром он проснулся в шесть часов, полил водой на пальцы, накинул шлафрок и вышел в сад. Был конец тамуза, солнце величественно сияло, бросая на землю золотые лучи. Птички весело щебетали среди ветвей, скрываясь от человеческих глаз… И, ощутив ласковое тепло солнечных лучей, услышав веселое птичье пение и, главное, увидев собственный сад, реб Михл возрадовался всем своим сердцем торговца, и душа его устремилась ввысь, и он даже начал негромко напевать, как на молитве в Дни трепета[44].
Так, напевая, с радостным чувством он расхаживал по садовым тропинкам и осматривал деревья, которые гнулись под тяжестью плодов и, казалось, проси ли: «Сними с нас плоды, мы уже изнемогаем под их грузом. Сил больше нет их держать!»
— Урожайный год нынче! — говорит себе Михл, со знанием дела разглядывая каждую веточку. — Господи, только бы сильных ветров не было!
Мысль о сильных ветрах испугала его, он даже расстроился. Но солнце, которое греет все ласковее, не дает ему загрустить, и хорошее настроение тут же возвращается.
Бродя по саду, Михл приступает к утренней молитве, которую знает наизусть. Начинает, как положено, с благословений. С чувством произносит каждое слово:
— «Эйлу дворим шеэйн лоѓем шиур: ѓапейо веѓабикурим…»[45]
Это напоминает ему о Земле Израиля. Там по Закону нужно оставлять для бедняков несжатую полоску хлеба на краю поля, отдавать священникам первые плоды и десятину… А почему, Михл уже не помнит, давненько он не брал в руки Мишну. «Как же это я! — думает он. — Обязательно повторю „Зроим“…[46] От древесных плодов, кажется, не надо отдавать. Или надо?»
Он прикидывает на глаз, какой будет урожай и сколько пришлось бы отдать священникам, а сколько беднякам, если бы этот Закон действовал и здесь, вне Земли Израиля.
И получается очень даже немало. Пудов десять, не меньше.
«Недурно они бы на мне нажились!» — усмехается Михл, но тут же пугается, что всевидящий Господь Бог знает, о чем он подумал, и за это покарает его ураганом. И, чтобы умилостивить Господа, говорит вслух:
— Если бы и здесь по Закону надо было отдавать, конечно, отдал бы! А как же!
Отведя от себя наказание и немного успокоившись, он радуется, что здесь не надо отдавать десятину, и, продолжая напевать тот же мотив, ходит по саду и осматривает каждое дерево.
Приближается к забору и вдруг приходит в ужас. До сих пор Михл не замечал, какой страшный ущерб он может понести. Несколько деревьев, лучших деревьев, находятся в опасности! Если с улицы залезть на забор и наклонить ветки, то легко можно срывать плоды. Фантазия разыгралась, перед глазами встала картина: какой-то голодранец вскарабкался на забор, дотянулся до ветки и жрет яблоки!
— Черт бы его побрал! — кричит Михл чуть ли не во весь голос, будто уже заприметил вора. Хорошее настроение улетучилось. Он уже не напевает, не говорит благословений. Нашлась другая молитва, поважнее. Надо срочно придумать, как избежать беды.
«Может, забор нарастить, повыше сделать? — Но такая идея ему не нравится. — Нет, это в копеечку влетит!»
И, размышляя, выискивая способ уберечь деревья от мальчишек и воров, чтобы они не добрались до яблок, Михл вспоминает, что давным-давно, оказавшись на окраине местечка, где живут гои, он заметил, что у них почти все заборы утыканы гвоздями острием вверх. Сперва он решил, это чтобы бабам белье на просушку развешивать, но все-таки спросил у старого мужика, зачем гвозди, и тот объяснил:
— Каб злодеи не крали.
Еще Михл вспоминает, что старик даже рассказал, как некто темной ночью хотел забраться в чужой сад, но все руки себе разодрал, повис на гвоздях, и пришлось ему звать на помощь. Вот ему и помогли кулаками, а потом в полицию отвели.
Михлу очень понравилась эта история, но тогда его деревца еще не подросли, и этот способ не слишком его заинтересовал. Зато теперь он знает, что делать.
Он живо представляет себе, как мерзкий воришка с окровавленными ладонями висит на заборе и вопит: «Помогите!»
— Так тебе и надо, больше не будешь красть, — говорит Михл, словно кто-то и правда уже зацепился за его гвозди.
Он помолится, а потом пойдет, купит гвоздей и набьет их в забор острием вверх.
— Гвозди поострее надо, — мстительно ворчит реб Михл.
Он прикидывает длину забора. Наверно, рубль придется потратить.
«Ничего не поделаешь, — думает Михл. — Не позволять же им мои яблоки жрать. Еще не хватало!»
Успокоившись, он возвращается к молитве, но он уже забыл, на чем остановился, и начинает сначала, будто подумав: «Ничего,
