Все смеялись, и тут Авром не выдержал. Его задели за живое, и он разом выплеснул всю желчь:

— Вы что, болваны, думаете, сможете мир переделать?! Эта грязь ваших внуков переживет! Вы еще ко мне придете свои дырявые сапоги чинить. А я с вас тогда три шкуры сдеру. Три шкуры!..

— Ур-р-ра! — завопил мальчишка, и толпа радостно подхватила:

— Ур-р-ра!

— Реб Авром! Нет больше грязи! Ура! — громче всех горланил шутник.

*

К осени мостовую не закончили, и грязи было не меньше, чем всегда, но Аврому уже не довелось радоваться ей и зарабатывать гривенники: последняя сцена на рыночной площади его подкосила. Недели две он проходил совсем больной, а потом слег и умер.

В местечке, смеясь, рассказывали, что его последние слова были: «Душегубы! Нет больше грязи!..»

А через год после его смерти мостовую все-таки доделали, и Пеша, которая до этого дожила, часто поминала старика:

— Эх, Авром, Авром! Если б ты воскрес и увидел, что стало с твоей грязью, ты бы умер еще раз…

1900

Подсвечники

Подсвечники, можно сказать, серебряные, хотя и не из чистого серебра, те самые, что подарила Пинхасу на свадьбу старая тетушка, благополучно простояли дома десять лет. Когда приходили тяжелые времена и Пинхас с женой Гелой ломали голову, что бы заложить у ростовщика Лейбы, подсвечникам каждый раз удавалось избежать этой печальной участи. Не дождется Лейба, чтобы ему подсвечники принесли, много чести! Подушку, конечно, тоже жаль отдавать, да и сложно с ней: как ни мудри, как ее ни заворачивай, все равно видно, что это подушка, а не просто какой-то узел. Уж лучше бы праздничную одежду заложить, да Лейба слишком хорошо в вещах разбирается, больше двенадцати злотых не даст.

А ведь Пинхас иногда праздничную одежду и на буднях надевает, так что она уже малость полиняла, и Лейба мог сказать, что за нее и рубль — красная цена. А если бы Лейба увидел маленькую круглую заплатку, то и рубля не дал бы. К счастью, он близорук и ловко поставленной заплаточки не заметил.

Но в хозяйстве, слава Богу, еще кое-что имеется. Вот, к примеру, латунный самовар. Он тоже денег стоит. Если начистить, сверкает, как золотой. Увидев это великолепие, Лейба так захотел самовар, что аж рубль пятьдесят за него отвалил, хотя у него самоваров и без того с десяток стоит.

Короче говоря, до подсвечников дело долго не доходило. Поначалу нужда была не настолько велика. Правда, за десять лет у Пинхаса родилось шесть детей, но, к счастью, старшие — четыре девочки, не надо в хедер отдавать. А сыновья были еще маленькие, одному четыре года, другому, самому младшему, всего два. Еще и тесть, который обещал Пинхасу пятьдесят рублей приданого, кое-что подкидывал. Иногда давал рубля два, не в счет приданого, приданое-то он так и зажилил, а просто чтобы помочь дочери, которой Пинхас нередко напоминал, что ее папаша его обманул.

Но прошло еще несколько лет. Тесть пока был жив, но совсем обнищал, а бедный, как говорится, все равно что мертвый. Теперь с него старый долг требовать — какое там! Пинхас был рад, что тесть сам у него не просит. А заложить уже было нечего. Самовар остался у Лейбы, и тот хвастался, что его продал, потому как Пинхас долго не приходил его выкупить. По закону Лейба такого права не имел, ведь самовар пять рублей стоил, а Лейба дал Пинхасу только рубль пятьдесят. Но Пинхас даже не попытался протестовать. Не потому, что все равно не смог бы выкупить, а потому, что опять придется к Лейбе идти. Лишь бы найти что заложить!

Праздничная одежда за годы не то что в будничную превратилась, а вообще так износилась, что и в будни надеть неприлично… Только подушки остались. Две, настоящие пуховые, уже у ростовщика, а за две остальные Гела встала горой, сказала — все, хватит постельное белье отдавать.

— Что же мне заложить, мудрость свою, что ли? — спросил однажды Пинхас, когда не то что субботу справить, хлеба купить стало не на что.

— Даже не знаю… — Гела наморщила и без того морщинистый лоб. — А я бы душу заложила…

— Лейбе твоя душа ни к чему. — Пинхас нашел в себе силы пошутить (вообще-то он по природе был человек веселый).

— Ну так заложи талес и филактерии[35], — сердито сказала Гела.

— Раз уж так далеко зашло, то лучше подсвечники, — дипломатично возразил Пинхас.

И, немного помолчав, объяснил:

— Видишь ли, талес с филактериями мне каждый день нужны, а подсвечники только раз в неделю… А когда надо свечи благословить, можно их и на кирпичи поставить…

За такую наглость Гела хотела выбранить его последними словами, но вместо этого расплакалась:

— Все, что у меня есть, это четыре подсвечничка, а ты готов их этому бандиту отнести…

Пинхас, добрый, мягкий человек, не переносил слез. Он решил, что о подсвечниках больше даже заикаться не стоит.

Но за две недели нужда так выросла, что весь дом заполнила, казалось, вот-вот задушит. Пинхас сидел и размышлял, что можно заложить, кроме подсвечников, талеса и филактерий, и вдруг ему в голову пришла потрясающая идея.

Он вскочил и зашагал по комнате. От волнения даже не заметил, что наступил на ручку ребенку, который ползал по полу, и, не обращая внимания на детский плач, тут же стал делиться с женой.

— Гела, ты ни за что не угадаешь, какой я план придумал, — начал он с небольшого предисловия.

— Знаю я твои планы! — недоверчиво проворчала Гела.

— Ты упадешь, когда услышишь!

— Я и так сейчас упаду, — вздохнула жена. — Голова раскалывается…

— Увидишь, как здорово будет.

— Давай рассказывай уже! — Гела начала проявлять нетерпение.

— Слушай внимательно! Я этому бандиту все-таки отнесу подсвечники. А в пятницу тебе надо благословить свечи. Так? На кирпичи ты их ставить не хочешь. Значит, в пятницу, ближе к вечеру, я пойду к Лейбе, отдам ему талес и филактерии, а подсвечники выкуплю. В субботу ведь филактерии не нужны, и без талеса тоже обойдусь. У твоего отца возьму, помолюсь пораньше и отдам. Поняла?!

Гела поняла, да не совсем:

— Ну а в воскресенье?

— Глупая! В воскресенье опять ему подсвечники отнесу, а талес и филактерии выкуплю.

— И сколько это будет продолжаться? — Гела уже готова была согласиться.

— Пока Бог нам не поможет. — Пинхас хотел угодить и Геле, и Богу — он боялся их обоих.

Но тут Гела сообразила, что Бог вряд ли поможет тому, кто закладывает талес и подсвечники.

— По-моему,