Шрифт:
Закладка:
Гадает Василий, к чему этот сон, а понять не получается у него. Может от того снится ему дом родной, что соскучился так, что сил нет, а может… Если случилось что, так он об этом последним узнает. Шлет-шлет письма, а ответа – нет. Словно нет больше у него дома, и никто его там не ждет…
Еще год… И снова сны. Но ни привета из дома, ни известий. Ни от матери, ни от сестры, ни от Антонины. Укроется Василий плащ-палаткой на привале и пишет, пишет письма родным.
«Как вы? Что у вас стряслось? Неужто некому ответить? Разве такое возможно? А ведь я живой! И крестик дедов цел. Ждет своего часа. И молиться я, Тонечка, научился. Тут по-другому не бывает. Все в небо кричать начинают, когда совсем край придет. И каждый, кого смерть сторонкой обошла, знает – не по его хотению это, а потому, что тот, которого зовут Отче, отсрочил время, дал еще пожить… Вот и у меня так дважды было. Первый раз, когда в окопе завалило под танком. Думал уже, что все, не выберусь… Ребята откопали. А второй – когда переправа через реку была. Как я выбрался после того, как в наш плот прилетело, я не помню. Очнулся уже на берегу. Без сапог, мокрый как мышь, а в руке крестик твой, Тонечка. Не просто так ты мне его дала. Как чувствовала… Спасибо! А письмо это я отправлять не стану. Сама знаешь, не надо. Сберегу, а потом тебе сам в руки отдам. Чтобы поняла ты, как тревожно у меня на сердце было все это время. А то письмо, что полетит к вам, между строк читайте, как ты умеешь. Все поймешь, как надо, я знаю. Люблю вас всех. И тебя, и маму, и Веруню. Берегите себя! А я уж сам за собой пригляжу. Не волнуйтесь!».
Серый треугольник лежит в кармане вместе с крестиком, а Василий шагает дальше. Нельзя ведь остановиться. И передохнуть нельзя. Берлин впереди. А где город этот чужой – там Победа. И тогда узнает он, наконец, что же случилось с его родными. Стоит ли еще дом, да жив ли дед Тонечкин. Обещание-то сдержать надо…
До Берлина Василий дошел. Победу отпраздновал и домой подался. Ехал и думал, что вот сейчас дотопает до родного села, обнимет мать и сестру, а потом и Тонечку поцелует. В первый раз! Раньше ведь не давала. Только на вокзале, перед отправкой уже, обняла несмело и подставила щеку.
– За остальным вернешься!
Свадьбу сыграют! Дом поставят рядом с родительским! Будут жить!
Да только не пришлось мечту исполнить…
От села родного одни головешки остались…
Вот почему письма не доходили до адресата. Вот почему не отвечали ему ни мать, ни сестра, ни Тоня…
Потоптался Василий на пепелище и пошел искать людей. А что? Везде они есть – люди-то. Худые аль добрые, но завсегда найдутся.
Два дня искал Василий. И нашел. Там, где дальняя деревня была.
Приняли его. Накормили, а потом рассказали, что стряслось с его родными.
Рассказали, как пришел в их село враг. Как согнали в кучу всех до единого тех, кто там еще оставался. Как отбирали подростков, которых потом угнали на работы в Германию. Как мать закрыла собой Веруню, когда та к лесу вслед за Тонечкой и другими ребятами кинулась. Как встали на защиту детей бабы, принимая смерть, но не отступая даже на шаг. Как дед пошел в рукопашную и как страшен был вид его. До того страшен, что даже те, кто беду творил, отступили поначалу, и девчонки прорвались, успели. Как искали их потом, но болота крепко хранили свои секреты, и никто не узнал, куда в итоге делись те, кто успел добежать до границы леса. Как согнали потом тех, кто остался в поселке, в старый амбар и запалили его. А потом выжгли дотла все село, перед тем как уйти.
Рассказали и о том, что появились позже в лесу партизаны. Кто такие, откуда взялись, никто не знал. Догадывались, конечно, но таили эти догадки. Слишком уж все тонко было. Таскали в лес провизию втихаря и помалкивали.
А потом беда ушла дальше и тихо стало. Куда делись те, кто в лесу был – никто не знает.
Слушал Василий и плакал как дите малое. Если бы рядом был, разве не защитил бы их? Разве не вступился бы?
– Ты парень, не кручинься. Ты был там, где тебе должно было. И мы бы сейчас тут не сидели и с тобой бы бесед не вели, коли дома бы остался. А потому – крепись! Не всех еще потерял ведь. Искать тебе надо. Глядишь и отыщутся те, кто цел остался.
– Спасибо вам…
– Было бы за что. Ты, давай-ка, спать ложись. Утро вечера мудренее. В город тебе надо, справки навести. Может и узнаешь что. А мы тебе все рассказали, что сами знали.
Улегся Василий, а сна нет как нет. Сжал крестик в кулаке, а у самого мысль одна бьется: «Отче, помоги! Отыскать моих, домой вернуть. Надежду дай мне! Без этого никак… Неужто не увижу их больше? Ведь нельзя так! Разве зря все это было? Ты меня столько времени хранил, так и сейчас не бросай! Помоги!»
Сон, тревожный и рваный, пришел уже под утро. И снова увидел Василий сестру. Только платье на ней другое – чисто-белое. И руки у нее такие же чистые, словно не весна. Будто не копалась она в огороде, помогая матери. И стоит Веруня перед ним пряменько, гордо так, как березка в чистом поле. Смотрит в глаза и ждет. А чего ждет – не говорит. Молчит. И Василий слова сказать не может. Потянулся было обнять ее, ан нет, отступила, головой качает и пальцем грозит – нельзя! А потом вдруг поманила за собой и пошла куда-то. Только тут сообразил Василий, что не в доме они родном, а вроде как в городе где-то. Дома высокие, каменные вокруг, с большими окнами и людей много. Веруня идет, а они все перед ней расступаются. Быстро так идет, ходко. А Василий как ни старается – не поспевает за ней. До угла добежал и потерял. Куда делась? Непонятно. Потоптался-потоптался на месте, хотел было крикнуть, да передумал. Не услышит. Обернулся, а за спиной никого. Улицы пустые и дома разрушенные.
