спросил об этом Элю, и она как-то растерянно подтвердила, что вроде должно, но не то чтобы она тоже часто отмывала фекалии, if you know what I mean. Ты, наверное, иди, сказал ей Егор, надеясь, что она захочет остаться. Может, даже помочь. Разве не так проверяется прочность отношений? Давай, ответила Эля, я лучше завтра зайду. Ты сам как? Сойдет.

Тупая пауза, пока она ждала, когда приедет лифт.

А потом он остался наедине с измазанной дерьмом дверью. Метафора всей, мать его, жизни, размышлял Егор, набирая ведро воды. Он бахнул туда колпачок «Мистера Мускула», а потом еще один. Чтобы войти куда-то, нужно преодолеть врата, угу. За унитазом он нашел резиновые перчатки, натянул, и сразу стало душно, как будто целиком влез в презерватив. Хотел сбегать в аптеку за маской, но передумал. Ладно, так справится. Надо только пшикнуть себе под нос туалетной водой, чтобы ее запах перебил вонь. Папина туалетная вода (которую он упорно называл одеколоном) пахла Егоровым детством и автомобильным салоном. Папа ее никогда не менял, а потому запах въелся в его кожу, и даже когда он не брызгался, Егор чувствовал этот запах от его одежды. Теперь сквозь нее пробивался запах говна, отравляя и детство, и отцовский образ, и воспоминания.

Когда дело было сделано, Егор вытер мокрую дверь сухой микрофиброй и бросил ее в мусорку – туда же, куда и перчатки. Он хотел так же избавиться от одежды, но пожалел. С деньгами у них сейчас не очень и долго будет не очень, так что футболку со штанами можно и постирать.

Но даже в душе он не мог соскоблить с себя этот запах. Стоял в кабинке, рассматривая мутную комнату сквозь запотевшую дверцу, и думал: а ведь они знают, где мы живем. Такие люди – они же совсем на голову больные, отмороженные. Каким надо быть отбитым, чтобы насрать, потом взять это и измазать чужую дверь? Хотя, может, они все-таки собачье взяли. Ему показалось, что снаружи кто-то ходит, он выключил воду и высунул голову, прислушался. Вдалеке громыхал лифт. Надо было уговорить Элю остаться. Он бы остался, он бы не бросил ее в такой ситуации! Снова включил воду, взял мочалку, выдавил на нее полбутылки геля с запахом сосны или, может, эвкалипта – тоже папин, и тоже пахнет, как автомобильная елочка.

Снова шаги и звук, как будто что-то упало, – вот это Хичкок, мать твою! Егор выбежал из кабинки, подскочил к двери и защелкнул замок. С него стекала вода. Надо было выглянуть – вдруг в квартиру кто-то вломился? Если эти ублюдки знают, где они живут, что им помешает найти кого-нибудь упоротого, кто расколупает дверной замок (господи, да чего там колупать-то?), и дальше уже как в «Заводном апельсине». Даже если Егор будет вопить, хрен кто из соседей вызовет полицию, а даже если вызовет, полиция сюда не поедет. Скажет, когда убьют, тогда и звоните. Он снова встал под воду, шум которой заглушал страх.

Егор никогда раньше ничего не боялся дома. А чего можно бояться в обычной девятиэтажке, когда ты в своей квартире, мы же не в девяностых. Вот на даче ему было страшно, хотя он там ночевал раза два или три. Продавленная кровать, бабушка храпит в соседней комнате, а потом еще Ленка сказала, что если ночью увидишь бабочку, то родители умрут. И с тех пор он все время видел бабочек по ночам, особенно вокруг фонарей.

3

В душе было хорошо, но надо было вылезать. Мама любила говорить, что если долго торчать в ванной, то плитка поотпадает. Егор вышел и теперь уже точно – точно! – услышал шаги в квартире. Обмотался полотенцем, достал из ящичка маникюрные ножнички, зажал в кулаке – Тарзан, блядь. Приоткрыл дверь ванной, выглянул…

А чего дверь лимоном пахнет, спросила Ленка и поставила на пол какие-то пакеты. Руку с ножницами она не видела.

Нам ее дерьмом измазали.

Реально?

Ну нет, шучу, блин, Лен.

Уроды. Ты видел кто?

Нет, конечно. Если бы видел, хрен бы они ушли, я бы их самих в говно макнул. Погоди, сейчас оденусь.

Одевался и все думал, что смешно же, ну. Даже если бы он видел – что бы сделал? Выскочил и начал на них орать? Егорка-опасность прям! Может, даже с маникюрными ножницами, вот тогда бы они пересрались. Наверняка ведь и Ленка это знала, но все равно поддакнула, типа, угу, ты бы их раскидал.

Когда он вышел, Ленка его понюхала. Вроде незаметно, но все равно – от самого факта, что его стали нюхать, не пасет ли дерьмецом, Егора бомбило. Он хотел рассказать обо всяких мыслях, что лезут в голову, о статье, о том, что теперь они знают адрес и могут ворваться в дом, от которого и так остались одни стены, надежные, как картон. А где мама, спросил он. Сейчас поднимется, пошла яблоки забрать, мы их на кассе забыли, вернется с минуты на минуту.

А если на нее набросятся, хотел спросить Егор. Долбанут по голове сзади, повалят на землю, затопчут ногами, а мы останемся тут совсем одни, осиротевшие. Что тогда будем делать? Но он только спросил, с кем Буба – с Лешей же, да? Понятно. Мы можем с тобой куда-нибудь потом сходить, поболтать? Не могу тут сидеть уже, все давит, мне надо с кем-то поговорить.

О чем говорить, Гош? Мы сегодня задолбались, честно.

Что вообще на суде было?

Ленка пошла на кухню, отвернулась.

Да ничего толкового не было. Выходит прокурор, говорит, вот он обвиняемый, опасный негодяй, если выйдет, кого-нибудь убьет, или изнасилует, или на свидетелей будет давить, давайте его отправим в СИЗО. Потом Рома отвечает, типа, наш обвиняемый нормальный тип, семьянин, двое детей, все дела, помогает следствию. Там сидит судья, лысый дядька такой. Говорит, пусть в СИЗО отправляется. Всё, вся история, Гош. Но Рома потом сказал, что теперь мы можем все-таки попытаться свидания добиться и еще передать ему что-то туда.

Как папа, ты его видела?

Видела. Хреново, как еще может быть, Гош?

Он как-то высох весь, сказала мама. Она зашла и не заметила, что от двери пахнет лимоном, в руках – пакет с яблоками. Как изюм какой-то, прям уменьшился. Я не пойму, там кормят людей вообще? У Мишки же такой желудок слабый, а он там, поди, ест черт-те что.

Егор взял у нее пакет. Ленка свои отнесла на кухню сама, поставила на стол и стала разгружать. Мама выглядела лучше, чем вчера и позавчера. Она как-то подобралась, взяла себя в руки и смотрелась компактнее, как будто сконцентрировалась в одном месте, перестала расплываться. Прямо гордость берет – наконец начала вести себя как ответственный взрослый.

Футболка у Ленки на животе шла мягкими складками, и казалось, что под тканью ничего нет, только провал, вырезанное пространство. Ты ужасно похудела, сказал Егор, ты вообще ешь? Тебе делать нечего, надо докопаться до меня? Да я просто сказал. Ну вот ты просто за собой смотри, ко мне в душу не лезь, пожалуйста.

Он же хотел помочь, позаботиться. Надо будет Леше написать вечером, попросить Лене не передавать. Без папы семья развалилась, все друг от друга отделились: отсырел клей, который их соединял, или контакты отошли. Он теперь слышал Ленку как будто с помехами.

Папа теперь обвиняемый, сказала мама очень мужественно.

И все? Больше ничего? Он что-то говорил?

Егор представил папино лицо, разрезанное на куски решеткой, за которой прячут людей на суде. Он наверняка держался с достоинством, как Нед Старк среди Ланнистеров.

Говорил, ответила мама.

Мам, перебила ее Ленка.

Егор должен знать. Твой папа говорил, что ничего не совершал, что на него оказывали физическое давление, что его пытали током. Мама била указательным пальцем по столу, вколачивала слово за словом.

Это он прямо на суде сказал? Егор гордился отцом.

Нет, журналистам перед заседанием.

Ленка почему-то не глядела на маму, не гордилась,