на польскую территорию, он приказал двум своим сотрудникам по оказанию помощи, дислоцированным в этом районе, оставаться на месте, пока красные войска продвигаются вперед, а затем сопровождать польскую делегацию сторонников перемирия в Минск. Оттуда Советы разрешили двум американцам проследовать в Москву, где они провели переговоры с официальными лицами Народного комиссариата иностранных дел. Их целью было получить официальное разрешение на продолжение операций по вскармливанию детей на территориях восточной Польши, только что оккупированных большевиками, а также изучить возможность оказания помощи АРА в центральных городах Европейской России. Эти переговоры ни к чему не привели, когда большевики оговорили, что продовольствие должно распределяться через их собственный механизм помощи и что Государственный департамент США должен официально связаться с советским правительством. Цель требования такого контакта, конечно, заключалась в том, чтобы использовать его для получения политического признания. Год спустя кремлевские лидеры были бы не в состоянии выполнить ни то, ни другое условие.

В Вашингтоне в середине 1920-х годов об идее дипломатического признания советского режима все еще не могло быть и речи, даже несмотря на то, что к тому времени все американские войска официально покинули территорию России и дело белых было проиграно. Так получилось, что как раз в то время, когда эмиссары Гувера направлялись в Москву, правительство США сделало первое четкое заявление о своей политике в отношении России со времен Революции. Это было в форме дипломатической ноты государственного секретаря Бейнбридж Колби, в которой было представлено четкое и энергичное изложение причин, по которым Соединенные Штаты не будут устанавливать официальные отношения с нынешними правителями России. Это не имело никакого отношения, заявил Колби, к внутренней политической или социальной системе Советской России. Скорее, проблема заключалась в том, что «существующий режим в России основан на отрицании всех принципов чести и добросовестности, а также всех обычаев и конвенций, лежащих в основе всей структуры международного права». Советские представители много раз заявляли, что «они понимают, что само существование большевизма в России, сохранение их собственного правления зависит и должно продолжать зависеть от возникновения революций во всех других великих цивилизованных странах, включая Соединенные Штаты». Было невозможно поддерживать официальные отношения с мужчинами, «полными решимости и обязанными участвовать в заговоре против наших институтов».

Это недвусмысленное принципиальное заявление не оставило советской дипломатии места для маневра. Люди в Кремле задавались вопросом, может ли позиция США смягчиться при новой администрации Хардинга, хотя назначение Гувера министром торговли не было хорошим предзнаменованием. Вскоре после инаугурации Хардинга в марте 1921 года Советы предприняли попытку в форме письма номинального президента СССР Михаила Калинина Конгрессу и президенту с призывом пересмотреть политику Америки в отношении России. Правительство Ленина недавно воодушевилось подписанием 16 марта торгового соглашения с Великобританией, которое предусматривало обмен торговыми представителями и фактически означало признание Великобританией советского правительства. Другие правительства последуют примеру Лондона, и до конца 1921 года Москва достигнет аналогичных соглашений с Германией, Норвегией, Австрией и Италией.

Но новая администрация была полна решимости стоять на своем. Государственный секретарь Чарльз Эванс Хьюз дал жесткий отпор советскому зондажу, заявив, что Соединенные Штаты не могут вступать в отношения с Советской Россией, пока большевики не сделают определенных вещей, а именно: согласятся выплатить внешние долги России до октября 1917 года, от которых они отказались; урегулировать претензии граждан США на имущество, конфискованное после революции; и прекратить свою революционную пропаганду. Другими словами, лидеры России должны начать вести себя цивилизованно.

Это должно было стать основной позицией Вашингтона, с различными акцентами, на следующие три года. Но риторика администрации ознаменовала переход от озабоченности общими принципами международного права в записке Колби к особому акценту на неортодоксальности советской экономической системы. Хьюз, как известно, назвал Советскую Россию «гигантским экономическим вакуумом», восстановление которого не могло начаться до тех пор, пока она не примет нормальные экономические принципы, не в последнюю очередь введение надлежащих юридических гарантий частной собственности и неприкосновенности контрактов. Новый тон частично был отражением давления, вызванного англо-советским торговым соглашением, а также влиянием министра торговли. Гувер делал заявления, в равной степени пренебрежительно относящиеся к «глупой» советской экономической практике. Хотя они адресовали свои требования нынешним обитателям Кремля, и Хьюз, и Гувер в 1921 году все еще верили, что возвращение к экономическому здравомыслию, которого они требовали, каким бы неизбежным оно ни было, было невозможно при большевистском правлении.

Основной причиной немедленного акцентирования внимания администрации на экономических принципах было то, что одновременно с инаугурацией Хардинга большевики начали свою Новую экономическую политику. Даже очень ограниченный возврат к капитализму, предусмотренный первоначальными указами, открыл перспективы для внешней торговли и бизнеса в России. И в течение 1921 года одной из целей Ленина, когда он расширял и углублял реформы, пытаясь идти в ногу со взрывным распространением рынка, было привлечение западного капитала к участию в реконструкции советской промышленности. Не то чтобы автор Великой Октябрьской социалистической революции отказывался от пути к коммунистической утопии: это был просто новый ход, сделанный в духе приписываемого ему, возможно, апокрифического утверждения о продаже капиталистам веревки, на которой они могли повеситься. Тем не менее, многие сторонние наблюдатели увидели в новой политике постоянное обращение к здравому смыслу.

Однако из Вашингтона исходили из того, что введение НЭПа было признаком не того, что большевики пришли в себя, а просто того, что они были в отчаянии. НЭП был паническим ответом на народную оппозицию режиму, которая достигла критической точки во время Кронштадтского восстания, события, которое привлекло внимание официальных лиц США, которые задавались вопросом, может ли это, наконец, послужить сигналом к началу конца. Таким образом, говорить о торговом соглашении с Москвой не имело смысла. Для Гувера это был вопрос о том, что маятник в России наконец-то начал поворачиваться вспять: зачем останавливать ее прогресс, облегчая бремя большевиков?

Сначала слухи, затем достоверные сообщения о массовом голоде еще больше усилили ожидания. Внутренняя переписка АРА в штаб-квартире в Нью-Йорке и за ее пределами в то время показывает, что руководители готовились к возможности крупной русской экспедиции, перспективу, которую Гувер обсуждал с Хьюзом в середине июня. Американская гуманитарная помощь в Европе в настоящее время сворачивается, хотя операции все еще продолжаются в десяти странах, оказывая поддержку трем с половиной миллионам детей. По состоянию на июль у АРА было где-то от пяти до семи миллионов долларов, доступных для миссии в Россию.

Именно при таких обстоятельствах призыв Горького о помощи получил огласку на Западе. Обращение Горького и то, которое он запросил у Патриарха Тихона, были написаны 6 июля или около того и отправлены вместе в одной телеграмме Нансену в Норвегию, который получил их 13 июля. Обращение Тихона было направлено как к британскому народу через архиепископа Кентерберийского, так и к американскому народу через архиепископа Нью-Йоркского. Нансен, похоже, передал послание Тихона предполагаемым адресатам,