– Пожалуй, они чувствовали то же, что и я, когда ты уезжала, – ответил папа. – Мне бы хотелось, чтобы ты осталась здесь, но я не пожелал бы тебе такой судьбы. Иногда, как сейчас, когда мы проводим вместе относительно долгое время, больше дня, мне не дает покоя мысль, что в будущем нам такая возможность будет выпадать не часто.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

– Я имею в виду, если сосчитать, сколько раз, начиная с этого момента, мы проведем вместе больше дня… Таких встреч у нас будет мало. Очень мало.

Папа вел машину, слегка щурясь от зимнего солнца, светившего прямо в лобовое стекло, говорил он спокойно, как бы невзначай.

Я отвернулась и посмотрела в окно. От его слов и его понимания меня захлестнула тоска, а с ней еще и стыд от того, что я столь бестолково растрачиваю свою короткую жизнь. Я сидела в машине с человеком, который любил меня больше жизни, но думать могла лишь о Киране. Как скукожилась моя внутренняя жизнь! Я выпрашивала доказательства любви у того, кто не желал их давать.

3

Рождественским утром я проснулась в семь и отправила сообщение:

Счастливого Рождества. Я очень сильно тебя люблю. Пожалуйста, позвони.

И тут же разозлилась на себя за это «очень сильно» – слова показались истеричными и манипулятивными.

Нервно проглотив завтрак, я обменялась подарками с мамой и Стиофаном, а потом за мной приехал папа. Мы отправились в церковь, куда всегда ходили в Рождество – повидаться с бабушкой и дядями. Войдя в церковь, мы поискали их глазами, но служба уже начиналась, и мы скользнули на ближайшую скамью. Пожилая женщина перед нами тихо плакала в ладони, сидевший рядом с ней взрослый сын обнимал ее одной рукой за плечи. «Наверное, ее муж умер и сегодня первое Рождество без него», – подумала я и в красках представила, каково это.

А потом я и сама заплакала. Соединилось все: вид этой горюющей женщины, встреча с отцом, церковь, в которую я ходила школьницей. Услышав, как папин сильный немузыкальный голос подхватывает «Тихую ночь», я окончательно раскисла и всхлипывала следующие полчаса.

Позже я извинилась перед папой, но он меня понял. Он тоже страдает.

Мы по традиции сходили на кладбище, чтобы проведать могилы его отца и маминой матери. В машине мы избегали смотреть друг на друга и разговаривали подрагивающими голосами, а когда подъехали к маминому дому, папа положил ладонь мне на запястье, легонько сжал и сказал: «Все будет хорошо». Мне стало его жалко. Зря он вообще завел ребенка, если это означает, что его счастье навсегда связано с моим. Я жалела, что не умею быть счастливой, нормальной и спокойной, ведь это из-за меня папа никогда не обретет покой, которого заслуживает как никто.

Мне было больно от того, что он так сильно меня любит и хочет для меня того, что я точно никогда не получу, поскольку не сумею заслужить. Я была стольким ему обязана и сознавала, что никогда не расплачусь. Мне хотелось каким-то образом это до него донести, убедить его поставить на мне крест. Я поцеловала его в щеку, сказала: «Знаю, пап. Люблю тебя, позвоню из Дублина» – и быстро выбралась из машины, пока нам обоим не стало еще больнее.

Остаток дня прошел легче. Я пила вино, устроившись на диване, читала, с улыбкой слушала, как мои тетки поддразнивают стряпающую ужин маму, я вдруг почувствовала себя счастливой и защищенной, и мне захотелось остаться дома навсегда, стереть все остальные части своей жизни и отказаться от будущего. Мы ели, резались в настольные игры, пили, курили и смотрели фильмы, а в конце вечера я села рядом с мамой на диван, свернулась клубком и заплакала. Она гладила меня по волосам и не допытывалась, что случилось. Следующим утром, пока все еще спали, я села на автобус до Дублина.

4

В начале десятого, когда мы прибыли в город, на улицах было еще тихо и пусто. Я пошла домой пешком: медленно, чтобы не поскользнуться на льду, пересекла мост О’Коннелла, поднялась по Графтон-стрит, где люди уже собирались на распродажи, заглянула на кофе в конце улицы, обогнула парк Сант-Стивенс-Грин, где часто гуляла с Кираном после работы. Я откладывала момент, когда отопру свою дверь, шагну в пустоту и подчинюсь неизбежному.

Я часто чувствовала нечто подобное по вечерам, когда мы с Кираном не встречались после работы. Я плелась в направлении дома и обмирала от ужаса при мысли о каждом следующем повороте, о том, что ничто и никто меня не ждет. По пути я заходила в паб, покупала журнал, нервно курила, выпивала два бокала красного вина, обкусывала заусенцы и долго не могла заставить себя уйти.

Сейчас было так же, только хуже. Я забредала не туда, останавливалась поглазеть на витрины магазинов и потратила на сорокаминутный путь полтора часа. Отперев дверь, я села на кровать и начала разбирать немногие вещи, которые брала в родной город. Достала записку: «Ты прекрасная женщина, и я люблю тебя». Прочитав эти слова, я разволновалась еще больше. Как он мог написать такое, если… не мог же он написать это, а потом…

Я убрала записку, достала телефон и написала ему, что я дома и собираюсь приехать к нему. Он сразу же ответил: «Оставайся на месте, буду через час».

Я с бесконечным облегчением стиснула телефон.

Происходящему должно быть какое-то объяснение. Кто знает, возможно, его отец заболел и гостит у него.

Я заварила кофе, покурила, побарабанила пальцами по кухонному столу, посмотрела на записку. Успокаивающе растерла ладони, сдерживаясь, чтобы не впиться в них зубами, не искусать до крови.

Ровно через час раздался стук в дверь. Я открыла, он выглядел совершенно другим, изменившимся. Ожесточение, появлявшееся в его лице во время ссор, словно бы расползлось по всему его телу.

– Заходи, – сказала я.

– Нет, – сказал он.

– Что? – Поддерживавшая меня энергия напрасных надежд мгновенно иссякла, и я, обмякнув, ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть.

– Я не буду заходить.

Я снова взглянула в его лицо, и меня резануло как ножом.

– Я пришел сказать, что все кончено. А сейчас я ухожу. – И он действительно повернулся, чтобы уйти.

Как он мог? Даже в таком потрясенном состоянии это казалось мне невероятным: как такое возможно?

– Подожди, пожалуйста, вернись… – Я с ненавистью слышала безумие в своем голосе и быстро прикидывала,