ты его слышала. А может, и нет. Но есть еще история о четырех матерях. И это уже похоже на уловку. Потому что это не означает по матери для каждого из вас, милых маленьких Адских Воинов, нет. Четыре матери будут только у тебя. – Она похлопала себя по груди: – И я четвертая.

– О, я так не думаю, – слабо запротестовала я. Слишком слабо для того, чтоб мне это понравилось.

– Ах, не волнуйся, львеночек. Я собираюсь помочь тебе. Я собираюсь так сильно помочь тебе, что ты этого и не выдержишь.

Надпись на окне перестроилась, преобразилась, и внезапно я смогла прочесть ее.

Но написано это было не на гуаремском[243]. Слова совсем не изменились. Изменилось мое восприятие.

Вдобавок я не помню, что я там прочитала. Знаю лишь, что прочитала… что-то.

Затем мир погрузился во тьму, и на этот раз…

На этот раз я проснулась совсем не в Загробном Мире.

Мир казался белым, а небо – ярко-синим. Не такого бирюзового цвета, как обычно выглядит небо, а цвета казиварской керамической глазури или синевы Дома Де Мон.

Я стояла на вершине хрустальной пирамиды, расположенной в горах, которые так ярко сияли от отраженного солнечного света, что от одного взгляда вниз я начинала слепнуть. Вершину усеченной пирамиды окаймляли черепа, и их глаза светились призрачным синим светом. В воздухе пахло льдом, сосной и, совсем немного, кровью и иссушенной плотью.

Я обернулась и увидела Сулесс. Она по-прежнему была стара, но я знала, что если бы она захотела, то могла бы стать молодой. Также я знала, что мы существуем в месте, которое она сама создала, и здесь она могла принять любой облик. Ее волосы напоминали белый мех, а кожа была такого цвета, что снег казался темным. Стиль, в котором она была одета, был мне незнаком, казался архаичным и чуждым. И все же она по-прежнему выглядела старухой – морщинистой, с обвисшей кожей, а глаза ее были такими же льдисто-голубыми, как белые гиены, которые сидели у ее ног и, не обращая на меня никакого внимания, продолжали грызть черепа.

– Этот мир управляется силой и волей, – величественным и глубоким голосом сказала она. Гиены оживились и впервые глянули на меня, а затем вновь уставились на свою королеву.

– Вирга… – Я заставила себя начать сначала: – Сулесс. Что бы ты ни делала…

– Дитя. – Она поднялась со своего трона, созданного из хрусталя и бриллиантов. Стоило ей встать, и я поняла, что трон стоял не по центру. Когда-то на этом плато был второй трон, но теперь его сломали или убрали – и принадлежал он, как я понимаю, Чертхогу. – Ты выполняешь задание, и это задание ты не исполнишь без помощи. Если ты из упрямства отказываешься принимать помощь других матерей, то уж мою помощь я заставлю принять.

Я глубоко вздохнула, не обращая внимания на холодный воздух, пронзающий мои легкие подобно ножам.

– Я устала быть чужой пешкой.

Она подошла ко мне. Странно, но оказалось, что я выше ее.

Ее бледно-голубые кошачьи глаза встретились с моими.

– Так же, как и я. Но я наблюдаю и жду и притворяюсь умалишенной. – Она улыбнулась: – Признаю, это не всегда притворство. Но они недооценивают меня. О, они всегда недооценивали нас, не так ли? Но мы так долго вели себя прилично. Играли роль хороших слуг, послушных рабов. Это не приносит никакого приза взамен, но они действительно думают, что мы побеждены, и рано или поздно они ослабят свою бдительность. – Она резко схватила меня за руку: – Давай посмотрим, что мы можем сделать? Приближается время, когда все рабы будут освобождены.

– Таковы пророчества?

– О да. Давай будем готовы к этому, потому что, когда время придет, предупреждать нас будет некому! – И, прежде чем я успела увернуться или вырваться из ее хватки, она схватила меня за руку, притянула к себе и приложила большой палец к моему лбу.

Мое зрение изменилось, и я увидела Вселенную по-другому. Но Сулесс на этом не остановилась. Я почувствовала, как она, шелковистая, холодная и причиняющая боль, проскользнула в мой разум, изменяя меня. Перестраивая мои мысли[244].

Ведя меня по старым, давно забытым тропам…

Я стою в стороне от главной сцены, ожидая продолжения, мои нервы так напряжены, что, кажется, они вот-вот сами загудят.

Я смотрю через комнату и вижу Авал, и я улыбаюсь ей, пусть даже в глубине души я проклинаю ее за то, что она уговорила меня на это. У меня и в мыслях не было заниматься политикой… И все же я здесь.

– Киндрол, пора[245]. – Она делает мне знак, и затем я выхожу перед Собранием, чтобы произнести свою первую речь…

Я помню, как демоны пришли впервые, я помню свои крики, когда они убили мою сестру, а затем, преследуя мою семью, носили ее тело, подобно коже. Я помню боль и ужас. Я помню свой побег, но я никогда не прощу себе, что живу, когда они умерли…

В окна моей комнаты пролился невероятно яркий свет. Я бегу к двери, ведущей наверх, в наш сад на крыше. Я уже переступаю порог, когда меня задевает край взрывной волны. Больше я ничего не помню…

Я сижу на заднем сиденье фургона, движущегося по старой грунтовой дороге, ведущей через невероятно сухую, жаркую пустыню. Вытирая пот, я накидываю на шею вуаль, продолжая репетировать аккорды на арфе моего отца. Когда-нибудь я куплю свою собственную арфу…

Валатэя обнимает меня, и я плачу, и губы ее такие мягкие. Я знаю, что это прощание. Хуже, чем прощание, потому что я ничего не могу сделать, чтобы убедить Валатэю остаться. Чтобы остаться в живых. Чтобы сделать боль от существования хотя бы чуть-чуть терпимее. Она кладет руку на мой раздутый живот и шепчет:

– Обещай мне, что научишь его играть, – как раз перед тем, как начать ритуал, который с таким же успехом может называться самоубийством.

Я кладу арфу, когда-то называвшуюся Валатэей, там, где начинаются разрушенные улицы, чувствуя, как мне не нравится ощущение того, что эти руины мне знакомы, что я здесь не в первый раз. Хуже того, я знаю, что за мной следят. Я уже несколько дней чувствую на себе чужие взгляды. Думаю, пройдет не так уж много времени, прежде чем моргаджи объявят о себе. Но я здесь не просто так, я здесь, чтобы вести переговоры ради жизней моих людей. Я отказываюсь верить, что единственный путь к победе лежит