Шрифт:
Закладка:
Он определил тиранов как
Все те, кто силой или обманом — или даже по воле народа или знати — овладевают абсолютными браздами правления и считают себя выше закона… Тирания — вот имя, которое должно быть применено… к любому правительству, в котором тот, кому поручено исполнение законов, может создавать, уничтожать, нарушать, толковать, препятствовать или приостанавливать их, будучи уверенным в своей безнаказанности».95
Альфиери считал тираническими все европейские правительства, кроме Голландской республики и конституционных монархий Англии и Швеции. Под влиянием Макиавелли он идеализировал Римскую республику и надеялся, что революция вскоре установит республики в Европе. Он считал, что лучшее, что может сделать министр тирана, — это поощрять его к таким проявлениям тирании, которые подтолкнут народ к восстанию.96 В первые годы революции оправдано применение насилия, чтобы предотвратить возрождение тирании:
Поскольку политические, как и религиозные, взгляды никогда не могут быть полностью изменены без применения большого насилия, каждое новое правительство, к сожалению, вынуждено поначалу быть жестоко суровым, иногда даже несправедливым, чтобы убедить или, возможно, принудить тех, кто не желает, не понимает, не любит и не соглашается на нововведения.97
Хотя сам он был дворянином, как Конте ди Кортемилия, Альфьери осуждал наследственную аристократию как форму или инструмент тирании. То же осуждение он применял ко всем организованным религиям власти. Он признавал, что «христианство внесло немалый вклад в смягчение всеобщих обычаев», но отмечал «множество актов глупой и невежественной свирепости» у христианских правителей «от Константина до Карла V».98 В целом,
Христианская религия почти несовместима со свободой… Папа, инквизиция, чистилище, исповедь, неразрывный брак и безбрачие священников — вот шесть колец священной цепи, которая связывает профанную [государство] так крепко, что она становится все более тяжелой и неразрывной».99
Альфьери так ненавидел тиранию, что советовал не заводить детей и не жениться в деспотическом государстве. Вместо детей, но с сопоставимой итальянской плодовитостью, он создал четырнадцать трагедий в период с 1775 по 1783 год, все в чистых стихах, все классические по структуре и форме, все обличающие тиранию с декламационной страстью и возводящие свободу на престол как благороднее жизни. Так, в «Конгуре деи Пацци» он сочувствовал попытке заговорщиков свергнуть Лоренцо и Джулиано Медичи; в «Бруто примо» и «Бруто се-кондо» — Тарквину и Цезарю; в «Филиппо» он был за Карлоса против короля Испании; в «Марии Стюарде», однако, он находил больше тирании в шотландских вождях, чем в королеве-католичке. Критикуемый за то, что он подгоняет историю под свой тезис, он защищался:
Не один злобный язык скажет… что я никогда не изображаю ничего, кроме тиранов, на слишком многих страницах, лишенных сладости; что мое кроваво-красное перо, обмакнутое в яд, всегда берет одну и ту же монотонную ноту; и что моя угрюмая Муза не пробуждает человека от злого рабства, но заставляет многих смеяться. Эти жалобы не отвлекут мой дух от столь возвышенной цели и не помешают моему искусству, пусть слабому и недостаточному для столь великой нужды. И слова мои никогда не будут развеяны по ветру, если после нас родятся истинные люди, которые будут хранить свободу, жизненно необходимую для жизни.100
Только рядом со страстью к свободе была его любовь к графине Олбани. Дочь Густава Адольфа, принца Штольберг-Гедернского, она вышла замуж (1774) за принца Чарльза Эдуарда Стюарта, Молодого Претендента, который теперь называл себя графом Олбани. Когда-то такой галантный, как Бонни Принц Чарли, он предавался пьянству и любовницам, чтобы забыть о своих поражениях. Брак, устроенный французским двором, оказался бездетным и несчастливым. Видимо, и сама графиня была не без вины виновата. Альфьери встретил ее в 1777 году, пожалел, полюбил. Чтобы быть рядом с ней, свободно помогать ей и следить за ее судьбой без утомительной необходимости получать королевское разрешение на каждый шаг через границу, он отказался от своего гражданства в Пьемонте, передал большую часть своего состояния и имения сестре и переехал во Флоренцию (1778). Ему было уже двадцать девять лет.
Графиня ответила на его любовь со сдержанной деликатностью, соблюдая все общественные приличия. В 1780 году, когда пьяное насилие мужа поставило под угрозу ее жизнь, она удалилась в монастырь, а затем в дом своего деверя в Риме. «Я осталась во Флоренции, как брошенная сирота, — писала Альфьери, — и именно тогда я полностью убедилась… что без нее я не существую и наполовину; ведь я оказалась почти полностью неспособной к какому-либо доброму делу».101 Вскоре он отправился в Рим, где ему разрешили время от времени видеться со своей inamorata; но шурин, под руководством священника, воспротивился его попыткам добиться аннулирования ее брака. (Отсюда его мильтоновская просьба о разводе в «Delia tirannide».102) В конце концов шурин запретил ему впредь посещать графиню. Он покинул Рим и пытался отвлечься путешествиями и лошадьми — которые были его «третьей любовью», рядом с Музами и «миледи». В 1784 году она добилась законного развода. Она переехала в Кольмар в Эльзасе; там к ней присоединился Альфьери, и с тех пор они жили в незамужнем союзе, пока смерть мужа не позволила им пожениться. Альфьери писал о своей любви с экстазом, напоминающим «Vita nuova» Данте:
Эта, четвертая и последняя моя любовная горячка… сильно отличалась от первых трех моих связей. В них я не обнаружил, что меня будоражит страсть рассудка, уравновешивающая и смешивающаяся со страстью сердца. Она, правда, была менее стремительной и пылкой, но оказалась более продолжительной и глубоко прочувствованной. Сила моей страсти была такова, что она… доминировала над всеми моими чувствами и мыслями, и отныне она не угаснет во мне никогда, кроме как вместе с самой жизнью. Мне было ясно… что в ней я нашел настоящую женщину, ибо вместо того, чтобы она, как все обычные женщины, оказалась препятствием на пути к литературной славе — той, что занимается утилитарными занятиями и удешевляет… мысли, — я нашел в ней для каждого хорошего поступка и ободрение, и утешение, и добрый пример». Осознав и оценив столь уникальное сокровище, я отдался ей с полной отдачей. Конечно, я не ошибся, ибо сейчас, спустя двенадцать с лишним лет…
