он надевал костюм и шёл вслед за отцом, словно узник. Всякий раз, как он приближался к мечети, потихоньку недовольство его спадало, пока он, наконец, не входил в мечеть с грудью нараспашку, читал молитву и взывал к Аллаху, чтобы Тот простил ему его грехи. Он не каялся, но в глубине души испытывал набожный страх и надеялся, что Господь откликнется на его просьбы, и он откажется от наслаждений, которые любит настолько, что не видит без них смысла жизни. Он был твёрдо убеждён, что покаяние необходимо, и что без него не добыть ему себе прощения, однако хотел сделать это в «своё» время, пока не лишится и этого, и того мира, отсюда и были вся его лень и недовольство. В конце концов, он был благодарен обстоятельствам за то, что они подтолкнули его исполнить свой религиозный долг, вроде пятничной молитвы, и по большему счёту стирали некоторые его прегрешения и уменьшали их бремя, особенно потому, что он исполнял лишь самое необходимое.

Камаль же не адресовал Богу просьбы, а только вёл беседу. С тех пор, как ему исполнилось десять лет, он готовился к молитве с какой-то радостью и даже гордостью, испытывая смутное чувство, будто благодаря молитве его признают как личность, ставя его на равные и с Фахми, и с Ясином, и даже с самим отцом. Особенно его радовало то, что он идёт вслед за отцом, и не ожидал с его стороны чего-то плохого, а в мечети становился рядом с ним на основе полного равенства и всеобщей веры в единого имама. И хотя дома во время ежедневной молитвы он погружался в неё даже глубже, чем в пятницу в мечети, — судя по тому смущению, которое его охватывало, пока он стоял посреди бесчисленного количества народу, он опасался сделать что-нибудь не так, как бы отец не заметил это. Сила его любви к Хусейну, — которого он любил больше себя самого, пока пребывал в его мечети, — мешала ему искренне обратить своё внимание к Богу, что подобало делать молящемуся…

Так они увидели улицу Ан-Нахасин ещё один раз, пока шли, ускоряя шаг, к дому судьи: отец впереди, а Ясин, Фахми и Камаль — за ним вереницей. И вот они поравнялись с мечетью и наконец заняли места и принялись слушать пятничную проповедь в потоке шей и голов, вытянутых в сторону минбара в полной тишине. Ахмад не слишком усердно прислушивался к речи имама и перестал читать про себя молитву. Вместо этого сердце его обратилось к Ясину: он словно жалостливо смотрел на него теперь, после всех постигших сына несчастий, и долго просил Аллаха исправить к лучшему его дела, поставить его на прямой путь и возместить благом всё то, что было утрачено… Но проповедь укоряла его за его прегрешения, вмешивалась в его думы и заставляла внемлить каждому слову и дрожать от страха, нагнетаемого звонким и громким голосом проповедника, пока ему не стало казаться, что тот обращается к нему лично и кричит на него. Не исключено, что тот заговорит с ним, назовёт по имени и скажет: «Ахмад! Удержи себя… Очисть свою душу от похоти и пьянства, покайся перед Аллахом, Господом твоим!» Волнение и тревога больно кольнули его, как и в тот раз, когда шейх Абдуссамад потребовал у него отчёта о его поступках. Слушая проповедь, он принялся вымаливать прощения и милости Господней, но как и сын — Ясин, — он не каялся, а если и делал это, то не сердцем, а языком: «Господь мой, каюсь пред Тобой». То были лишь слова, произносимые языком, тогда как сердце ограничивалось лишь тем, что молило о прощении и милосердии, словно и язык и сердце были для него музыкальными инструментами, на которых в оркестре играют одновременно, но звуки их получаются различными. Всё это происходило потому, что он не мог представить, как можно глядеть на жизнь, не имея глаз; ведь она такова, какой он видел её, и никак иначе. А если им овладевала тревога, то он принимался защищать себя… Защита его заключалась в форме мольбы и просьбы о прощении. Он говорил так:

— О Аллах, Господь мой! Ты лучше меня знаешь моё сердце, мою веру и любовь. Господь мой, прибавь мне сил для воздержания ради исполнения заповедей и велений Твоих, и мощи для творения добра. О Господь мой, поистине, доброе дело стоит десяти других. Господь мой, Ты — Прощающий и Милосердный…, - и от этой мольбы постепенно к нему возвращалась уверенность.

У Ясина не была подобной способности к умиротворению, или он просто не ощущал в том потребности. Сегодня он думал не об этом; он жаждал жизни, и с такой же силой веровал в Аллаха, как и верил в себя. Затем он отдался потоку мыслей, не сопротивляясь и не ставя ему преград. И тут слух его резанули слова проповедника, и внутренний голос заговорил с ним. Ясин просил о милосердии и прощении как-то автоматически, в полной уверенности в них, и даже не ощущая реальной угрозы, ведь Аллах милостив и не станет сжигать мусульманина вроде него за мимолётные ошибки, за которые ни одного из рабов Своих Он не подвергнет мучениям… И тут вдруг — покаяние!.. Придёт такой день, и всё, что было до него, будет стёрто. Ясин украдкой поглядел на отца и спросил себя, покусывая губы, словно пряча навязчивый смех, а интересно, что творится у того в голове сейчас, пока он слушает с таким вниманием эту проповедь?.. Испытывает ли он муки на каждой такой пятничной молитве, или только притворяется и делает вид?… Нет… Ни то, и ни другое… Он такой же, как я сам, и верует в необъятное прощение Господа, даже если всё так серьёзно, как описывает проповедник.

Отец выбрал один из двух путей — тут он снова бросил на него взгляд тайком и заметил, что тот похож на благородного красавца-скакуна, что застыл между двумя своими соседями, сидящими рядом и внимающими речи с минбара. Он почувствовал к нему искреннюю любовь и восторг. От гнева его не осталось и следа, хотя в день развода он достиг своего предела. Ясин даже передал тревогу Фахми:

— Наш отец разрушил мою семью и выставил меня на посмешище перед людьми.

Сейчас же он старался забыть свою ярость, равно как то, что развёлся, и то, что над ним