Именно это привело к его третьей жизни. Солженицын сразу отметил в Шафаревиче какое-то глыбное национальное начало.

«Две тысячи у нас в России людей с мировой знаменитостью, и у многих она была куда шумней, чем у Шафаревича (математики витают на Земле в бледном малочислии), но граждански — все нули по своей трусости, и от этого нуля всего с десяток взял да поднялся, взял — да вырос в дерево, и средь них Шафаревич. Этот бесшумный рост гражданского в нём ствола мне досталось… наблюдать… Вход в гражданственность для человека не гуманитарного образования — это не только рост мужества, это и поворот всего сознания, всего внимания, вторая специальность в зрелых летах… (притом свою основную специальность упуская, как иные, или не упуская, как двудюжий Шафаревич, оставшийся по сегодня живым действующим математиком мирового класса)… А ещё Шафаревичу прирождена самая жильная, плотяная, нутряная связь с русской землей и русской историей. Среди нынешних советских интеллигентов я почти не встречал равных ему по своей готовности лучше умереть на родине и за неё, чем спастись на Западе… Глыбность, основательность этого человека не только в фигуре, но и во всём жизненном образе, заметны были сразу, располагали…»

Как русский диссидент Шафаревич хотел бороться с системой во имя интересов своего народа, своей нации, а не каких-то чужих. И на этом пути он открывает для себя, что подавляющее большинство диссидентского движения борется с советским не ради русского. Мало того, эта диссидентская тусовка, по сути, навешивает на русский народ, главную жертву коммунистического эксперимента, все грехи коммунизма, чтобы заодно с коммунизмом грохнуть и «Россию-суку».

Александр Зиновьев, сам ставший из диссидента неокоммунистом, лукавил, когда говорил, что «целили в коммунизм, а попали в Россию». Кто куда целил, тот туда и попал. Из осознания этого факта и рождается «Русофобия» — трактат-предупреждение. Шафаревич показал в нём с удивительной научной точностью, скорее даже зоологическививисекторской, нежели математической, ту идеологию, которая будет править сатанинский бал на наших просторах с начала «перестройки» (и не утихомирилась в полной мере и до сих пор).

«Русофобия» начинается со спора о философии русской истории: «Русофобия — это взгляд, согласно которому русские — это народ рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкающихся перед сильной властью, ненавидевших всё чужое и враждебных культуре, а Россия — вечный рассадник деспотизма и тоталитаризма, опасный для остального мира».

Другими словами, во имя торжества демократии, свободы и общечеловеческих ценностей русских надо извести под корень, поскольку именно природа русского народа является главным препятствием на пути к царству добра, а коммунизм если в чем и виноват, то лишь в том, что имел неосторожность упасть на русскую рабскую почву, где немедленно стал уродством.

Шафаревич с какой-то вивисекторской, повторюсь, точностью, собрал и квалифицировал наиболее выдающиеся высказывания и фигуры этого русофобского дискурса прямо по методу «О частях животных», так что с тех пор ни Шендеровичу, ни Новодворской, ни Латыниной, ни их эпигонам абсолютно ничего нового прибавить не удалось.

Любой (повторюсь — любой) русофобский текст в современной российской журналистике составлен из штампов, уже зафиксированных в работе Шафаревича, который сделал обширные и показательные выписки из классиков и современников русофобского дискурса: «Россией привнесено в мир больше зла, чем какой-нибудь другой страной»; «Византийские и татарские недоделки»; «Смрад мессианского „избранничества“, многовековая гордыня „русской идеи“»; «Страна, которая в течение веков пучится и расползается как кислое тесто»; «То, что русским в этой стране сквернее всех — это логично и справедливо»…

И как резюме всего: единственный доступный для русских путь к счастью и свободе — оккупация, не чья-нибудь, а американская, «мозговой трест генерала Макартура», — как выражается цитируемый Шафаревичем Александр Янов.

Возможно, другой автор остановился бы на констатации русофобского феномена, привел бы несколько возражений по существу, да процитировал бы лакея Смердякова, мол «весьма умная нация победила бы весьма глупую-с», — когда всё это было ещё сказано, смердяковщина, ничего нового…

Но Шафаревич был человеком с глубоко научным складом ума. Увидев симптом, манифест проблемы, его мозг начинал работать, пока не достигал определенного теоретического понимания. А мозг этот был весьма богатым и изощренным. Он владел английским, французским и немецким, был всегда в курсе новейшей литературы и интересовался передовыми, но не «модными» в дурном смысле слова новейшими западными теориями. Круг его интересов — Арнольд Тойнби, Конрад Лоренц, Карл Ясперс и Карл Виттфогель. Математик Шафаревич имел первоклассную подготовку гуманитария.

Игорь Ростиславович был частью разрушенной на его глазах русской интеллектуальной вселенной. Житомир, где он родился в семье, восходящей к сербскому дьякону (его юго-западо-славянская фамилия родственна фамилии крупного чешского слависта П. Шафарика), южнорусский город, на Волыни, ставший сейчас символом глубочайшего украинского провинциализма (ассоциирующегося разве что с чертой оседлости), когда-то был интеллектуальной столицей юго-западной Руси. Здесь вырос тончайший из знатоков античной истории, никем ни до, ни после не превзойденный — Михаил Иванович Ростовцев, здесь же родился человек, построивший русским лестницу в Небо — Сергей Павлович Королев.

Гражданская война, погромы, украинизация и вот уже русским там делать было нечего. И они перебрались в столицу, где столкнулись на одних площадях коммуналок с нерусскими из того же Житомира, клерками Наркомзема, Наркомтяжпрома и Наркомвнудела, «упромысливавшими» русских мужиков коллективизацией (зрелище подконвойных раскулаченных подвигло маленького Игоря задавать вопросы о том, что происходит вокруг него).

Как человек, чей гуманитарный уровень соответствовал уровню М. Ростовцева и А. Тойнби, Шафаревич начал искать наблюдаемому им феномену русофобии серьёзные научные объяснения. И нашел их в социологической модели Огюстена Кошена (1876–1916) — французского историка, ещё молодым павшего на полях Первой мировой войны и оставившего небольшое по объёму, но очень яркое интеллектуальное наследие, касающееся интерпретации происхождения и развития Французской революции.

Аристократ-монархист Огюстен Кошен продолжал традицию Ипполита Тэна, трактовавшего революцию как заговор и разгул жестокости и злодейства, которые подорвали органическое развитие Франции. Однако там, где Тэн мастерским пером литератора живописал зверства, Кошен, с дотошностью инженера, проделал скучную работу: он выявил, какими именно путями сформировавшаяся в литературных салонах «нация философов» захватила власть во Франции, проведя сотни «стряпчих» в палату Третьего Сословия Генеральных Штатов, — а ведь именно эти люди довели Францию до Большого террора.

Среди историко-политтехнологических штудий Кошена есть и произведение более легкомысленное — «Философы», в котором в весьма издевательской манере описана та самая банда просветителей-энциклопедистов, которая захватила салонное и литературное господство над Францией и тем самым предопределила неизбежность политического захвата её революционерами. Кошен вспоминает здесь знаменитую