Эту просеку я заметил раньше, она тянется от самого Трухачева.

– И далеко ее прорубили?

– Аж до Бурлита… Километров на двадцать пять, – отвечает Попков. – И кюветы под дорогу прорезали… Делов наделали тут, да все и бросили.

Проскочив одну из проток, Попков свернул направо.

– Заедем в Улово, – сказал он. – Здесь недалеко, Мазепу надо разыскать, чтоб сена отпустил.

– Прямо гетман ваш начальник, – сказал я.

– Гетман у нас лесником работает.

– Прозвище, что ли?

– Может, и прозвище, может, фамилия… Кто его знает! Вскоре в стороне от дороги показалась приземистая избушка; она была так сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб.

– Это и есть Улово?

– Здесь конюшня, – ответил Попков. – А Улово чуть подальше – два барака… Там, за протокой.

Мы остановились напротив избушки. Попков посигналил; сиплый, словно простуженный гудок коротко оборвался, как будто утонул в снегу.

– Дрыхнут, как медведи, чтоб им через порог не перелезть… – незлобиво выругался Попков; но и сам не стронулся с места, только поглядывал на избушку вроде бы с завистью.

Между тем мы остановились на самой границе леспромхозовских владений – там, за широкой, скованной льдом протокой, начинались приметы недавнего разгула пилы и топора.

За частой щетиной невысокого прибрежного краснотала виднелись обломанные, похожие на черные костыли, ясени; покосившиеся в разные стороны со сшибленными верхушками лиственницы; корявые толстенные ильмы с белеющими ранами отодранных сучьев толщиной с доброе дерево. Сердце сжималось от этой мрачной картины.

– Что сделали с лесом? Заломали и бросили… Негодяи! – не выдержал я.

– Одни кедры рубили. А кедра, я те скажу, что колокольня… Все деревья ей вот до сих пор, – Попков ребром ладони провел по ремню, – то есть по пояс… Кы-ык она шарахнет наземь… Всем макушки посшибает.

Наконец из избушки вышел старик в нагольном полушубке, в малахае с одним ухом, торчащим в сторону, как вывернутое крыло у заморенного гусака; сначала он было двинулся к нам, но, видимо передумав, остановился, достал кисет, стал закуривать.

Шофер опять посигналил.

– Чего орешь? – крикнул старик.

– Мазепа здесь?

– Утром был, – ответил тот. – На Баин подался.

– Догоним его? – спрашивал Попков, высунувшись из кабины.

– Пожалуй, не настигнете.

Грузовик разворачивается долго, словно норовистая лошадь, не желающая пятиться задом. Колея была сдавлена наметенными сугробами, и грузовик осторожно тыкался в них тупым рылом, словно принюхивался. Наконец мы развернулись и покатили к Баину быстро, в надежде настигнуть ускользнувшего от нас Мазепу.

Вскоре пошли бывшие поселки лесорубов: один, другой, третий…

Скучно они выглядят! Покосившиеся заборы, пустые, с выбитыми окнами избы, почерневшие от времени бревенчатые амбары без крыш и дверей… Тишина и запустение. Да и кому нужны эти поселки? Лесорубы покинули их, ушли вместе с тракторами, пилами, подвижными электростанциями в более глухие и нетронутые таежные дебри, а здесь остались либо кородеры, либо охотники, либо рабочие тощих подсобных хозяйств, любители огородничества и «самостоятельной» жизни; в леспромхозе их зовут иронически «пенсионерами». А те, которые рубили эти избы, где-то в новых местах снова строят бараки, избы, также наспех и также вскоре бросят их, чтобы идти куда-то дальше на временное житье. Куда они идут? Куда торопятся? Зачем бросают столько добра в тайге? Здесь бы жить и жить да работать на славу еще десятки лет. Кругом стоят исполинские ильмы, лиственница, маньчжурский орех и, наконец, золото нашей тайги – ценнейшее дерево – ясень! Но сплавлять их нельзя – тонут. А вывозить – нет дороги. И вот их заломали, захламили и бросили чахнуть да гнить…

Баин ничем особенным не отличается от других поселков. Те же маленькие, кособокие бревенчатые избы с неаккуратно обрезанными углами, те же длинные приземистые бараки, срубленные из толстых красных бревен, с окнами без наличников, с безобразно частыми переплетами, похожими на тюремные решетки. В Баине было побольше застекленных изб и бараков, да чаще над тесовыми крышами кудлатились жидкие дымки. Здесь расположилось подсобное хозяйство ОРСа, осели многие семьи далеко откочевавших лесорубов.

Мы остановились на конном дворе. Возле ворот две бабы навивают воз сена.

– Мазепа здесь? – спрашивает у них Попков.

– Кажется, на Мади уехал, – отвечает ему женщина в фуфайке и, сняв рукавицы, дует на руки.

– Тьфу, дьявол! – плюнул шофер и, повернувшись ко мне, сказал: – Посидите в сторожке, а я тут поразведаю.

Под сторожку была отведена половина пятистенной избы, во второй половине помещалась шорная. Я рванул дверь в сторожку – не поддается.

– Она примерзла! – кричит кто-то со двора. – Ногой ее долбани! Я бью ногой в притвор, дверь с сухим треском распахивается.

В сторожке никого не было. Посреди избы топилась плита, в углу стоял топчан, у окна – стол с табуреткой. Через минуту в сторожку вошла та самая женщина в фуфайке, что отвечала Попкову.

– Окаянный мороз, – сказала она беззлобно, протягивая над плитой большие иссиня-красные руки. – Аж с пару сошлись.

– Вы что, конюхом работаете? – спросил я ее.

– Да где поставят, там и работаю. Заработки у нас ни к черту. Одно слово – подсобное хозяйство. – Она нагнулась и начала заметать щепки травяным веником.

– А на лесозаготовках зарабатывают?

– Там зарабатывают.

– Что ж вы там не работаете?

– Да куда мне с детьми скакать с места на место? У меня их двое. Я уж здесь привыкла.

– А что, мужа-то нет?

– Нет мужика… – Она аккуратно собрала щепки, бросила их в печь. – Старший-то у меня семилетку кончил и в город подался на каменщика учиться. Вызов ему пришел оттуда. Уж так рад! Да и я радехонька – лишний рот с плеч.

В дверь вошел сухощавый мужик средних лет с таким выражением лица, как будто он знает что-то такое, от чего все могут ахнуть.

– Саня, – обратился он к женщине. – Поди навивай, Мазепа приказал.

– Он здесь?

– Нет… Давеча верхом на Мади подался. А мне наказал распорядиться…

Женщина натянула тряпичные рукавицы и пошла на двор.

– Механизация механизацией, а все равно без лошади и в лесу ни шагу, – прищуриваясь, словно оценивая меня, хрипло заговорил вошедший. – Шорник в колхозе первый человек… А здесь…

– Вы, должно быть, шорником работаете? – спросил я его.

– Без расценок какая работа! Я тебе, положим, клещи переберу, а ты опиши все как есть. Или возьми потник – он у тебя сопрел, а ты с ним возись.

В сторожку вошел плечистый человек в новом полушубке.

– Вот это Евстафий Дмитрич, ветврач, – сказал шорник. – На него все лошади замыкаются.

Мы поздоровались.

– Ты ему расскажи насчет поросят, – попросил шорник ветврача. Евстафий Дмитрич вдруг заговорил очень тихим, тонким, не по комплекции, голосом:

– Видите