– Ну, сэр Уоми! Сэр Уоми – это фантастическая встреча! Это святой, который вышел в грешный мир на минутку. Это так высоко и так – вроде как до Бога – далеко, что зачем об этом и говорить? Он вышел, как улитка показал свои рожки и скрылся, – опустив глаза, тоном легкомысленной девочки болтала Жанна.

Я думал, что грозовая волна от И. ударит Жанну и разнесет ее в куски. Его глаза, расширившиеся, огромные, метали молнии, губы сжались, прожигающая насквозь сила точно хотела вырваться наружу, но… он сделал какое-то движение рукой, помолчал – в полном самообладании – и ласково сказал:

– На этих днях мы с Левушкой уезжаем. Вероятно, сегодня вы видите нас в последний раз наедине, когда мои разговоры, так вас тяготящие, могут касаться дорогих вам людей. У Анны дети жить долго не могут. Она прекрасная воспитательница, но у нее – иные сейчас дела и задачи.

Если жизнь, которую рисует вам Леонид, так для вас заманчива, – идите, наслаждайтесь страстями. Но – уверен – как горько когда-нибудь вы зарыдаете, вспомнив эту минуту! Когда осознаете, что стояло перед вами, кто был подле вас и как вы сами все отвергли…

Любовь – это не та чувственность, которая сейчас разъедает вас и в которой вы думаете найти удовлетворение. Но все равно. Что бы я ни сказал вам теперь, вы – слепая женщина, слепая мать. Как слепа та мать, которая видит в жизни одно блаженство – в «моих детях» – и портит их своей животной любовью, так слепа и та, что не видит счастья сберечь и вывести в жизнь порученные ей души, для которых она создала тела, – обе одинаково слепы, и никакие слова их не убедят.

Отправлять ваших слабых здоровьем детей к родственникам, где жизнь груба и где о них будут заботиться не больше чем о собаках или курах, – нельзя.

Если они вас стесняют, я могу отправить их в прекрасный климат, в культурное семейство, где есть две воспитательницы, отдающие этому делу и любовь, и жизнь.

Но этот вопрос должен быть решен при мне, пока я здесь, и увезет их Хава, для которой я прошу у вас крова на несколько дней. Завтра мы зайдем к вам, и вы скажете нам, что решили. А вот и Анна – нам пора уходить.

Анна, видимо, торопилась, учащенно дышала и была бледна от жары.

– Как я рада, что застала вас, – здороваясь с нами, сказала она. – Но что это с вами, И.? Вы, право, точно Бог с Олимпа, прекрасны, но гневны. Я еще ни разу не видела вас таким. – Она обвела нас всех глазами, снова посмотрела на И. и вздохнула.

– Я рада, что вы здоровы, Левушка, – обратилась она ко мне. – Но неужели вы оба уедете раньше, чем вернется Хава?

– Хава будет здесь завтра; она свою задачу выполнила так, как только и могла ее выполнить воспитанница сэра Уоми, – ответил И. – Я просил у Жанны приюта для нее на короткое время. Дети, Анна, не могут оставаться у вас.

Если Жанна не передумает – Хава отвезет их в семью моих друзей.

– Как? – вне себя, бросаясь к Жанне, закричала Анна. – Вы хотите отдать детей? Но вы не сделаете этого, Жанна! Ведь вы сейчас в своей капризной полосе! Это пройдет, опомнитесь.

– Я именно опомнилась. Я совсем не хочу в монастырь, как вы. И раздумывать много не желаю. Я отдаю детей вам, доктор И. Хава может увезти их хоть завтра, – холодно сказала Жанна, поражавшая меня все больше. Я не узнавал прежней Жанны, милой, ласковой.

– Жанна, ведь вы на себя наговариваете! Это только ваше слепое упрямство, а завтра будете плакать, – настаивала Анна.

– Не буду и не буду плакать! Что вы все ко мне пристали со слезами? Вы воображали, доктор И., что я буду оплакивать разлуку с Левушкой? Нет, я уже поумнела! – перешла Жанна на вызывающий тон.

– Когда жизнь будет казаться вам невыносимой, когда будете обмануты, брошены и унижены, – оботрите лицо тем пологом, что я вам повесил, – ласково, печально сказал И. – Обратитесь тогда к князю как к единственному другу, в сердце которого не будет презрения и негодования. Не забудьте этих моих слов. Вот единственный завет любви, который я могу вам оставить. Не забудьте его.

Голос И., когда произносил он эти последние слова, зазвучал точно колокол. Мне вдруг почудилось, что подле пронеслось что-то грозное, бесповоротное, что положило Жанне на голову венок не из роз, о которых она так мечтала, а из терниев, ею же самой сплетенный.

Я снова вспомнил, что говорил капитан о Жанне. Сердце мое разрывалось, глаза были полны слез. Я глубоко поклонился ей и в первый раз не притронулся, прощаясь, к ее крохотным ручкам. Я хотел бы встряхнуть ее, обнять, образумить; но сознавал, что сил моих не хватит даже на то, чтобы поддержать ее мужеством. Я горько плакал, когда И. выводил меня из магазина, перед которым уже остановилась коляска с нарядными дамами.

Только спокойствие и мужество И. помогли мне вспомнить о Флорентийце, мысленно уцепиться за его руку и остановить рвущиеся из груди рыдания. Мне казалось, что Жанна закусила удила, и все лучшее в ней скрылось под мутью наболевшего сердца. Точно кривое зеркало отражало для нее теперь мир, людей, пряча все прекрасное под пошлостью и злобой.

Когда мы вошли к Ананде, он ни о чем не спросил, только сказал, по обыкновению залезая в мою черепную коробку:

– Отдели временное и уродливое от вечного, неумирающего. И поклонись страданию человека и той его муке, которая останется с ним, когда страсти завянут и спадут, как шелуха, и он увидит себя в свете истины. Он ужаснется и будет искать свет, который когда-то ему предлагали. Но путь к свету – в самом человеке. Научить этому нельзя. Сколько ни указывай, где светло, – увидеть может тот, в ком свет внутри.

Скорбеть не о чем. Помогает не тот, кто, сострадая, плачет, а тот, кто, радуясь, отдает улыбку бодрости страдающему, не осуждая его за его положение.

Через некоторое время к нам вошел князь, сказав, что княгиня отдохнула после ванны, лекарства ей даны, и мы можем начинать лечение.

Ананда и И. были сосредоточенны. Они коротко отдавали мне приказания. Мы переоделись в белые костюмы, и я нес запечатанный пакет с халатами и шапочками, который мы должны были вскрыть у княгини и там же надеть на себя его содержимое.

Я ни о чем не спрашивал, но чувствовал, что оба