– Ольга надела, – совершенно отчетливо сказала бедняжка. Вскоре княгиня мирно спала.

Обеспокоенному князю Ананда сказал:

– Сядемте здесь. Сегодня мы уже никуда не пойдем, надо поговорить. Память к больной возвращается – это признак хороший. Но дело идет о гораздо более глубоком, и более о вас, чем о вашей жене. Для чего хлопотать о ее выздоровлении, если она не сможет воспринять жизнь по-другому? Конечно, она во многом изменилась. Но главная ось всей ее жизни – деньги – все так же сидит в ней; все так же движение всех людей, ее самой и вас, – все расценивается ею как ряд куплей-продаж. Быть может, сейчас в ней и просыпается некоторая доля благородства, – но жизни в ее сердце, как сил и мыслей, не связанных с деньгами, – в ней нет.

Вы сами, князь, будучи полной противоположностью жене, не сможете стать ей крепкой духовной опорой, если будете стоять на месте и чего-то ждать. Есть ли что-нибудь в вашей жизни, во что бы вы верили без оговорок? Чем бы вы руководствовались без компромиссов? Видите ли вы в тех или иных идеях и установках цель вашей жизни? В чем видите вы смысл существования?

Привычка жить в безделье теперь только тяготит вас. Но все, о чем вы думаете, – все ваши мечты о новых сиротских домах, о приютах и школах, – это внешняя благотворительность. И она не даст вам, как и все внешнее, ни покоя, ни уверенности. Вы в себе должны обрести независимость и полную освобожденность. Только тогда, когда вы осознаете всю полноту жизни внутри себя, – вы найдете смысл и в жизни внешней. Она станет тогда отражением вашего духа, а не таким местом, куда бы вам хотелось втиснуть ваш дух.

Вы сумеете раскрыть – вашей любовью – какое-то новое понимание жизни своей жене. Сможете объяснить ей, что нет смерти, а есть жизнь, единая и вечная. Что смерть приходит к человеку только тогда, когда он все уже сделал на Земле и больше ничего сделать на ней не может, – а потому и бояться ее нечего. Но это вы сможете объяснить ей не раньше, чем сами поймете. А для этого вам надо освободиться от предрассудков скорби и страха.

Лицо князя сияло, он показался мне иноком, ждущим пострига.

– Я все это понял. Не знаю как, не знаю почему, но понял внезапно, когда играла Анна. А когда стали играть и петь вы – я точно вошел в какой-то невиданный храм. И знаю, что уже не выйду оттуда больше. Не выйду не потому, что так хочу или не хочу, выбираю это или не выбираю, но потому, что, войдя в тот храм, куда вы ввели меня своей музыкой, – я умер. Тот я, что жил раньше, – там и остался; а вышел уже другой человек.

Я не знаю, как вам об этом рассказать. И слов-то таких я подобрать не умею. Только видел я дивный храм, вошел туда – горело сердце земной любовью. А ушел из храма – все выжгло. И не то чтобы сердце стало холодно. Нет, но в нем теперь пусто, прозрачно, точно в хрустальном сосуде. И если встречаюсь теперь со страданьем – там, в том месте, где так жестоко мучился сердцем когда-то, – начинает звенеть, точно я слышу вашу песню, свободную, чистую. Я знаю, что говорю невнятно; но слов, которые бы выразили эти ощущения, я не знаю.

Ананда, не спускавший с князя глаз, тихо спросил:

– Если бы сейчас ваша жизнь вновь переменилась и вам ответило бы в груди знойное, страстное сердце, – что бы вы выбрали?

– О, нет; я сказал: у меня нет выбора. Я теперь очень счастлив. Я говорил с сэром Уоми, и он сказал мне, что пути людей разные. Но что мой путь – путь радости. Там, где иные достигают, страдая годы, иногда и века, я прошел в одно мгновенье – так сказал мне сэр Уоми. Он велел мне, Ананда, ждать, пока вы сами не заговорите со мной. Велел молчать, неся свое счастье жить каждый день, представляя, что в руках у меня самая дорогая чаша из цельного, сверкающего аметиста, в которой лежат ровные жемчужины радости.

Этот брошенный мне образ, с которым я просыпаюсь утром и засыпаю вечером, – я храню в памяти так осязаемо, как будто руки мои действительно несут чудесную чашу. И вам, Ананда, только вам одному, я обязан этим дивным и внезапным счастьем. Когда я увидел Анну – я понял, что погиб. Я полюбил ее сразу, без вопросов, без рассуждений, без борьбы. Полюбил без всяких надежд, всей знойной страстью земли… Я знал, кого любила Анна… А голос ваш указал мне путь в иной мир; в мир, где живут, любя все существующее так, что забывают о себе. Я пережил какое-то преображение; но как и почему оно совершилось – я не знаю. Я стал свободным и счастливым.

Ананда, вы заговорили, – я ждал этого часа. Научите меня теперь трудиться и жить для людей творчески, неся им истинную помощь. И первая – она, – указал он на жену. – Я думал когда-то спасти ее; а вышло, что едва не погиб сам.

– Нет, друг, вы спасли ее. И если я молчал – то не потому, что подвергал вас испытанию. А потому, что не хотел прикасаться к вашему новому и чудесному видению, пока оно в вас не окрепло, пока не стало вашим сокровищем любви. Той частицей вечности, которая просыпается в человеке и делает его истинно живым; то есть раскрывает все силы и духа, и тела как гармоничное целое, как его высшее «я»…

Я остаюсь здесь, у вас в доме – если позволите, – еще несколько месяцев, Я буду ежедневно видеться с вами; и с радостью поведу вас тем путем любви, которым вели и ведут меня мои старшие братья.

Князь низко поклонился Ананде. Тот, улыбаясь и обняв его, подвел его к больной, дал ему нужные наставления, сказал, что беспокоиться о жуликах больше нечего, – и мы, простившись с князем, вернулись в наши комнаты.

Необычайная речь князя, его сиявшее и словно иноческое лицо произвели на меня такое сильное впечатление, что, возвратясь, я немедленно превратился в «Левушку-лови ворон» и только и видел князя держащим аметистовую чашу в руках. А воображение немедленно наградило его белым хитоном из такой же материи, какую подарил Али моему брату в день пира. Этот образ князя – рыцаря с чашей – заворожил меня. Я уже примеривался и сам к такой же жизни и