Спасибо за Вашу уверенность в том, что на протяжении целого дня я была так счастлива, как только возможно, понимая мимолетность этого счастья.

Спасибо за этот день.

Спасибо за то, что храните о нем воспоминание.

Спасибо за то, что Вы такой, какой Вы есть, и этим, мсье, – помимо многого другого – я хочу сказать: настоящий рыцарь, какие бывали только в старой Франции, верный, как и я сама, всем тем представлениям, которые сейчас не в моде, но которые, как я думаю, вечны.

Спасибо за то, что ставите долг превыше всего, за то, что ничему на свете, даже любви, не готовы принести в жертву уважение к своим предкам и почитание семьи, так как, пусть даже мне об этом и не говорили, я совершенно уверена, что Вы уедете, не попрощавшись со мной. И как упрекать Вас в чувствах, коими это продиктовано, если именно их я ценю больше всего?

Спасибо за то, что будете теперь далеко от меня, хотя я отдала бы все на свете, лишь бы жить рядом с Вами, и я не сказала бы Вам этого, не будь это невозможно.

Спасибо за Вашу любовь и спасибо за Вашу ненависть.

Спасибо за то, что Вы – Кристиани, как я —

ОРТОФЬЕРИ.

Письмо было подписано: «Ортофьери», кратко и гордо. Можно было подумать, что все семейство Ортофьери расписалось под этим нежным и жестоким посланием изящной рукой самой младшей его представительницы. И действительно: чувствовалось, что душа многих поколений вдохновила это отважное заявление, столь достойное и в то же время трогательное.

Шарль держал голубые листы в ясном свете заката, различая всего одно слово, в котором для него заключался смысл не только этих четырех листов, но и всей этой трагической ситуации, – слово «невозможно».

И Шарлю казалось, что он слышит это ужасное слово, повторяемое всеми Кристиани и всеми Ортофьери, что сменяли друг друга начиная со 2 июля 1835 года, в том числе стариком Сезаром с его южным акцентом, стариком Фабиусом, вскидывающим пистолет, и заканчивая его матерью, которая вдруг привиделась ему стоящей прямо перед ним, поправляя свои ленты в волосах цвета воронова крыла, и кричащей, как и все остальные – Гораций и Наполеон Кристиани, братья Эжен и Ашиль, Адриан, его отец, павший на поле брани:

– Невозможно! Невозможно! Невозможно!

Словно все эти корсиканцы забыли, что со времен Людовика XV Корсика принадлежит Франции.

Глава 3

В кругу семьи

Поезд, которым Шарль Кристиани отправился в обратный путь, прибыл на вокзал Монпарнас лишь в девять утра. Он сильно опаздывал, многим пассажирам пришлось ехать стоя – люди возвращались из отпусков.

Шарлю, несмотря на самые искренние его старания, никак не удавалось выбросить из головы стремительные события последних дней; он то и дело вспоминал их и пытался проанализировать, снова и снова прочувствовать их горький и в то же время восхитительный вкус. Теперь он уже лучше объяснял себе кое-какие детали своего пребывания на острове Экс и столь памятно прерванного плавания. Глубочайшее смятение, в которое, представившись, он поверг мадам Летурнёр и Риту, объяснялось причинами, которые вовсе не были незначительными! И он понимал, почему так испугалась и встревожилась бедняжка Женевьева, увидев, как ее подруга пустилась в авантюру с одним из Кристиани. Понимал он и то, почему Рита дальновидно отказалась от морских купаний, проявив доброту и деликатность: она не хотела оставлять Шарлю слишком живое воспоминание о той, которую он никогда больше не увидит и чью натуру и темперамент (столь схожие с его собственными корсиканскими натурой и темпераментом) он тотчас же инстинктивно почувствовал.

В такие вот воспоминания он мысленно погружался, не в силах извлечь из них ничего, кроме некоего смутного и приводящего в уныние сладострастия. Прибытие в Париж лишь усугубило его тоску. Все ему казалось изменившимся, хотя он и не мог понять, как именно. Даже по возвращении из долгих странствий по далеким и экзотическим краям он едва ли настолько смутился бы из-за непривычной обстановки. Можно было подумать, что за эти несколько дней его память как-то деформировалась или же сам Париж претерпел таинственные и неуловимые изменения – в размерах, в характере погоды, тональности, уж и не знаю, в каких еще аспектах, которые вряд ли кто-то сумел бы определить. Все ему виделось более незначительным, жалким, мрачным; даже шум улиц сделался тоскливее и глуше, отчего на душе становилось тревожно, но причину этого он, как ни пытался, понять не мог. Он был глубоко опечален и ко всему безразличен.

Взяв такси, он назвал водителю адрес: улица Турнон, затем, по дороге, передумал и попросил отвезти его на набережную Малаке, где проживал его будущий зять, Бертран Валуа. Он решил, что прежде, чем предстать перед матерью, было бы неплохо переговорить с испытанным другом, человеком здравого ума и широкой души, всегда излучающим радость и веселье, – уж Бертран-то наверняка поднимет ему настроение. Шарль не готов был признаться себе, что ему просто нужно выговориться, воскресить события, рассказывая о них кому-то. И он не отдавал себе отчета в том, что, направляясь на набережную Малаке, уступает импульсу, толкающему нас всех, когда «что-то не ладится», к людям более удачливым, которые постоянно и во всем преуспевают и которым на первый взгляд всегда благоволит удача. Находясь рядом с этими баловнями судьбы, мы тешим себя иллюзией, что вот-вот тоже приобретем иммунитет ко всякого рода невзгодам и пополним наш запас уверенности в себе, сил и сметливости.

Бертран Валуа, этот жизнелюбивый литератор, был самим воплощением счастья. Его пьесы имели оглушительный успех; все его любили и радовались его достижениям. К тому же у него было открытое и приятное лицо, что лишь добавляло ему симпатий со стороны окружающих. Не то чтобы он был красив, собственно говоря (на его счастье, так как красота лишает мужчину множества преимуществ), но его приветливое добродушие располагало к нему мужчин, в то время как остроумная веселость обеспечивала успех у женщин.

Почему бы и не сказать, что лишь благодаря своей репутации, доброму имени и блестящим видам на будущее Бертрану Валуа удалось смягчить мадам Кристиани и добиться руки Коломбы? Его самого (помимо скромного происхождения) было не в чем упрекнуть, но вот его отец был найденышем и воспитывался в приюте, и мадам Кристиани, почитавшая предков, гордившаяся своей генеалогией, долгие месяцы колебалась, прежде чем дать согласие на брак дочери с молодым человеком, унаследовавшим лишь старинный перстень