Шрифт:
Закладка:
И по сей день боль пронизывает лоб, глаза, голову. Огненная вспышка отдается болью в глубине мозга. Вот-вот глаза лопнут, разорвутся.
И к чему ему понадобилось тогда посетить «обхану», где казнили опасных преступников, посягнувших на его, эмира, власть и достоинство? Захотелось самому поглядеть, как ослепляют человека, в том случае — сводного его брата, чтобы отнять у того надежду занять «тилля курси» — золотой трон. Ибо по мусульманскому «канону» слепец не может быть правителем государства. Зачем понадобилось пойти! Праздное любопытство? Какая ошибка! Теперь болят глаза, возникают ужасные видения… Какая боль! Такую боль испытал он — его брат и враг… И этот полный мести и укоризны взгляд еще живого глаза из пыли и мусора… Взгляд совершеннейшего творения аллаха.
А теперь!.. А вдруг врачи правы и его глаза раздавит подошвой безжалостная болезнь?
— О! — катался эмир по шелковым мягким тюфячкам и шелковым подушкам, от которых шел одуряющий запах духов, курений. Рычал зверем, заползшим в берлогу. — Свет погас для него! Зачем я это сделал? Зачем позволил? Зачем приказал… Изверг я. И вот кара! Мне возмездие…
Угрызения совести, муки раскаяния жгли. Зачем он дал волю минутной прихоти? Алимхан был тогда молод, глуп и… уже жесток. С болезненным интересом еще в кадетском корпусе он читал в исторических книгах о жестоком обращении с пленными, о том, как ассирийские воины приволакивали к ногам своего полководца мешками вырванные у побежденных глаза, чтобы похвастаться, сколько врагов ими убито… Молодой эмир уже тогда мнил себя властелином, которому дозволено убивать, увечить, истязать. Но он не лишил брата жизни. Это было бы с точки зрения ислама неискупаемым грехом. Алимхан лишь закрыл опасному претенденту путь к власти, оставил жить… без глаз.
— Оставьте подушку! Не рвите зубами. Усилия челюстей могут вредно повлиять на глазное яблоко.
Глазное яблоко! Тот русский профессор, прилетевший на самолете, говорил, что глазные яблоки могут изъязвиться, и глаза тогда вытекут. Профессура удалось заполучить в Кала-и-Фатту ценой больших усилий. Такого специалиста не нашлось во всем мире. Пришлось обратиться за помощью в Советский Союз. Ибо и в Дели, и в Париже, и в Лондоне, куда эмир специально ездил инкогнито, окулисты лишь разводили руками… И все ссылались на того русского профессора. «Он один… единственный…» И профессор приехал. Он смотрел на него не как на эмира, а как на обыкновенного больного. Советовал он очень простые вещи, простые для обычного больного, но не для страждущего властелина. Как посмел профессор говорить ему, повелителю миллионов, о самых сокровенных делах, за одно слово о которых казнили. Конечно, казнили в те времена, когда он, эмир, еще правил в своем Арке в Бухаре и когда каждое его посещение гарема отмечалось летописцами в анналах, ибо оно могло означать появление в соответствующий срок отпрыска мангытской династии. А тут этот профессор запросто приказал забыть супружеские дозволенные наслаждения, иначе никакое лечение глаз не поможет, и он обречет себя на вечный мрак…
Как посмел этот русский посягнуть на то, что эмир почитал едва ли не самым главным в жизни. Нет, профессор просто интриган. И спесь захлестнула эмира, гордыня поднялась выше головы.
В те дни Пир Карам-шах и привез из Бадахшана рабыню по имени Резван. В старинных книгах записано, что нет лучшего лекарства от старческой слабости зрения, как молодая жена. Но или бадахшанка не обладала теми достоинствами, которые являлись бы целительным лекарством для глаз эмира, или вообще эмир слишком часто прибегал к этому лекарству, но болезнь его изо дня в день усиливалась. Слепнущий Алимхан страдал все больше, и призрак ослепленного брата все чаще появлялся перед ним.
— Лечение необходимо, и русский профессор дал правильный совет.
— Не напоминайте!
— В словах его истина. Лечиться надо было по его слову. Итак, вы отошлете ее.
— Резван… я… повелел… спать ей… со мной… Она, путеводная звезда Бадахшана, любит своего птенчика.
— И продает свои ласки очень умело, — резко и прямо дополнил его слова Сахиб Джелял. — Не хотел говорить сейчас о делах. Но прошу, прикажите привести сюда Резван. Отберите у нее фетву на государство Бадахшан. Вы не допустите, чтобы отрезали, оторвали от эмирата половину земель. Чтоб какая-то гаремная развлекательница могла назвать себя царицей. Такие легкомысленные поступки разожгут огонь войны, повлекут разорение стран и народов.
— Хотели мы отдать… этот Бадахшан нашей дочери… где она… несчастье… увы… Моника-принцесса… в руках инглизов.
Он запутался и бормотал что-то невнятное.
— Теперь душечка Резван… путеводная звездочка… Объявляю ее женой… позовите муллу Ибадуллу… хочу по закону.
Он кричал, вопил. Он требовал муллу Ибадуллу, приказывал разыскать Резван.
— Она… только она… теперь ханшей… поедет… привезет мне свадебный дар… венец с рубинами Бадахшана…
— И вам, правоверному эмиру, по душе, когда к землям Бадахшана протянется рука инглизов. Кто не знает, что Резван подсунул вам Пир Карам-шах. А кто он — вам известно…
Но Бадма остановил жестом Сахиба Джеляла и кивнул на ложе. Эмир лежал недвижимый, с черным лицом, закатив глаза.
— Прошу вас, здесь дело врача.
Он склонился над ложем. Сахиб Джелял вышел.
— И все же я отберу фетву у этой «путеводной звезды»…
Ему претило безумство стареющего, расслабленного Алимхана, за ласки девчонки продавшего целую страну и многие миллионы людей.
Вот уже три года Индийский департамент лелеет и пестует план создания Тибетско-Бадахшанской империи в Центральной Азии. Затеваются интриги, тратятся средства, вовлекаются тысячи людей. Эмир все время противостоял этим планам. Его не устраивали попытки англичан за счет значительной части Бухары создать новое государство. Вот почему он оказал холодный прием Шоу — Пир Карам-шаху и враждебно относился ко всем авансам Ага Хана. Он твердил: «Никакого Тибета, Бадахшана!» Он потому так и приблизил к себе тибетского врача Бадму, что тот открыто восстал против замысла Лондона.
Эмир находил поддержку и у Сахиба Джеляла, и у других своих придворных. Эмигранты, купцы и помещики, входившие в Бухарский центр, тоже были решительно против этих замыслов.
Втайне же эмир решил не только не позволить англичанам включить в Бадахшан восточную часть
