Все продумала, предусмотрела Бош-хатын. Она воображала, что сумела раскусить Молиара, распробовать его на вкус, на цвет, запах. Могла ли она даже на секунду заподозрить, что этот простоватый, наивный базарный хитрец на самом деле раскусил ее. Он узнал, кто самый опасный враг Моники.

Молиар впал в ярость, но не слепую, дикую, а в ярость расчетливую, беспощадную. Если бы только он имел возможность, то самое желудочное «дору» он, конечно, без колебаний подсыпал бы самой Бош-хатын. И возможность такую Молиар имел. Но, боже правый, тогда он не сумел бы живым убраться из Кала-и-Фатту. И что сталось бы с Моникой?

Пятясь и низко кланяясь, оп удалился из покоев госпожи эмирши, поспешил к себе. Сняв фрак, облачился в одежды, более подходящие для восточного путешественника, и в сопровождения Человека-пня пустился в далекий путь.

А так как ходили слухи, что Ибрагимбек под давлением правительственных войск попытался из Каттагана проникнуть со своими локайцами через Гиндукуш в Бадахшан, Молиар решил ехать не по прямой, а сделать, как он выразился, небольшой, в двести верст, крюк через Каттагап и долину у подножья снежного гиганта Тирадж-Мир. Из памяти Молиара не изгладились еще разговоры о том, что эмир Алимхан собирался выдать Монику за своего главнокомандующего-конокрада. «Так или иначе этому не бывать, — думал Молиар. — Такие звери тоже могут болеть желудочными коликами».

И могла ли Бош-хатын вообразить, что она сама помогла «царю хитрецов» в осуществлении его планов. А он ехал на своем отличном коне и торжествовал вслух: «Ну, теперь, девочка, ты будешь у меня принцессой! Я сделаю из тебя настоящую принцессу, моя Моника! И самую богатую в мире принцессу!»

Совсем забыла Бош-хатын про документы кызылкумских исследований, так долго пролежавшие без пользы в сейфе швейцарского банка. Вернее, не забыла, а просто в силу несколько упрощенных своих взглядов на сущность капиталов и богатства она не знала, что какие-то исписанные бумажки могут представлять ценность. Она ужасно удивилась бы, узнав, что простак и твердая башка купчишка Молиар провел ее за нос и нашел способ изъять гигантские ценности из Бухарского центра. Ну что ж! Документы и отчеты геологической разведки в Кызылкумах, находившиеся в банковском сейфе, бесспорно являлись собственностью некоего русского горного инженера, и достаточно было заявителю назвать шифр и оплатить накопившуюся за девять-десять лет пошлину, чтобы банк выдал их по первому требованию. И подпись, поставленная Молиаром, и предъявленный им шифр были признаны подлинными, а пошлина оплачена сполна.

Наступил момент, когда маленький самаркандец мог распорядиться кызылкумскими документами как ему заблагорассудится.

РАЗГОВОР

Отведал сладкого, готовься к горькому.

Беруни

И все же разговор произошел.

Как ни отвиливал Молиар, как он ни прятал глаза, но доктор Бадма и Сахиб Джелял все-таки поймали его.

— В чем дело? — спросил Сахиб Джелял, и тон его не сулил ничего хорошего. Молиар понимал это, и мгновенно лицо его сделалось серьезным. Он сразу же пошел в открытую:

— Я здесь, и вы меня видите. Но я здесь не за тем, о чем вы думаете. Я тихо, спокойно пришагал сюда из Самарканда. Каких-нибудь шестьсот-семьсот верст, да еще перешел границу. Конечно, не верите. Но послушайте. Вы знали вечно пьяного, накурившегося анаши Ишикоча — Открой Дверь, которого вы нищим, обездоленным, умирающим с голоду подобрали на афрасиабской дороге, накормили, пригрели, приласкали. И вы сделали это, боже правый, из самых благородных побуждений. Доктор, наверно, не знает, что вы вытащили меня за уши из ямы. И я никогда этого не забуду. Вы, Сахиб, знали меня другим — молодым, энергичным, простодушным, носившимся с грандиозными планами, как с писаной торбой. Вы знали меня, когда мне — рыцарю Удачи — заглянула в глаза эта капризная дама. Я держался обеими руками за богатство волшебной Голконды, даже когда это слюнявое высочество, господин эмир, лебезил передо мной и готов был в ножки поклониться мне, без ложной скромности скажу, гениальному инженеру. Что только не делал он, чтобы меня улестить. Готов был и жен всех мне отдать. Да, я был всесилен. Я наслаждался собой. Я мог завоевать мир, я мог диктовать свою волю людям. Я держал золото полными пригоршнями, а золото говорит, его слушаются. Властелин мира тот, чье золото! Все свои молодые годы я тянул, точно вол, ярмо, скитался по барханам и солончакам. Отказывал себе в самом необходимом. А найдя золото, добился всего. Да, да, всего. Я нашел такое, что и не приснится, я открыл такое… Мало — открыл! Уговорил эмира разрабатывать месторождения. Все делалось первобытно, варварски, руками рабов и каторжников. Но прибыли оказались потрясающими. Я мог по плечи засунуть руки в золото, я мог купаться в золоте. В одночасье я сделался миллионером. И… вдруг все рухнуло. Революция обрушилась… Раздавила эмира… меня… Я лишился сразу всего, почти всего. Пришлось бежать из Бухары. Что было делать? Идти наниматься к господам товарищам? Жить по продкарточке мне, властелину миллионов! Нет, тысячу раз нет! Я ушел в тень, спрятался. Я потерял человеческий облик, сделался нищим, дервишем. Я дышал пылью дорог, пил воду из канав, подыхал… Вы меня приютили, протянули мне руку, вытащили из грязи. Но… золото жгло мне мозг. У меня оставался шанс, боже правый. Пусть я уже старик, но я еще многое могу. И я запер ворота вашей курганчи, отдал ключ от замка вашей любезной тетушке и… кинулся за вами! — И он шлепнул себя ладошкой по морщинистому лбу. — Все планы, маршруты, месторождения здесь. Отличная память! Все в сохранности. Будто и не прошли многие годы. А эмир? Ему золото давай. Ради золота пойдет на всё. Он знает меня, не забыл. Потому я здесь.

— Мне помнится, вы рассказывали, что эмир хотел прибрать вас к рукам. Случайность спасла вас.

— Тогда я был в зените. Да и то ничего со мной не сделал. Побоялся все потерять. Ну, а сейчас времена не те. Господин эмир вцепится в меня. Боже правый, я же из чистого золота!

Внимательно, будто желая разглядеть, что это за чистое золото восседает перед ним, Сахиб Джелял смотрел на Ишикоча. Бадма, по обыкновению, сидел, посасывая свою тибетскую трубку и перебирая зерна четок.

— Явились бы в двадцатом в Ташкенте в Совнарком, — наконец заговорил он. — Или написали бы самому Фрунзе. Народу нужны богатства.

— А что бы я имел с того? Да и кто захотел бы слушать какого-то оборванца. Не поцеремонились бы.