Шрифт:
Закладка:
Кто говорит о слабости? Слова молоточком отдаются в мозгу.
Говорил темноликий Бадма, придворный врач. Слово Бадмы — веское слово.
Эмиру делается всё хуже. Он мечется на одеялах. Все внутренности ему сводит судорога.
— Разврат, гашиш и похлебка из целого барана ведут по крутой тропе в могилу. Медицинских целительных снадобий ваша натура не принимает, — говорит деревянным тоном Бадма. Но сколько угрозы в его словах. — Предупреждаю и еще раз предупреждаю. И золото бессильно.
— Одно слово… Есть надежда?.. Спасайте… У меня целое государство… казна… — лепечет Алимхан и сам пугается. Голосок у него тихий, писклявый.
«Что со мной сделала вертушка, девчонка из Бадахшана… она умеет показать красоту своего тела. Придется отпустить ее. Отослать ее, что ли. Наградить и отослать в Бадахшан, к себе».
Он не замечал, что временами впадает в бред.
— Ханы мангыты… на смертном одре повелели верным слугам… стада угнать в пустыню. Пусть подыхают… Никому не достанутся… Начальник Дверей, сюда! Эй ты, уничтожь стада… ни одной овцы чтобы не досталось Бош-хатын! Не посмеет черная карга смеяться надо мной. Я повелитель… Я эмир, буду сидеть в раю, любоваться своими барашками… На-ка, выкуси!
Бадма покачал головой:
— Начнем лечиться, ваше высочество… Одно скажу: вас не ждет после смерти перевоплощение в чистый образ «чатисимари», и с вами не произойдет никогда двадцать одно перерождение в различных формах существования. Для этого надлежит сначала познать истину…
Но эмир понял странные слова тибетского доктора по-своему и оживился:
— Двадцать одно… Вот как?.. Прочитай, доктор… двадцать одно заклинание над бараньими побелевшими костями… Двадцать одну жизнь дадут… Если надо быть язычником, чтоб была загробная жизнь, согласен.
Лицо Бадмы ничего не отразило. Он лишь взглянул на Сахиба Джеляла.
— Постичь истину? О, для этого надлежит пройти искусы! Вашего здоровья не хватит… Начнем же лечение.
Снова скрипнула дверь, тоскливо, нудно. В михманхану прыгнула по-кошачьи — трудно подобрать другое слово — молоденькая женщина, похожая на девочку. Длинные косы-змеи небрежно струились меж блесток ожерелий на груди. Волосы венчала сказочная диадема… Вообще женщина походила во всем на пери из сказки, если бы не грубоватость черт вообще-то приятного и даже красивого лица.
Раздался ее проникновенный хрипловатый голос:
— Вороны! Воронье собирается на падаль.
— А-а! Резван, — сухо сказал Бадма. — Вот и причина болезни вашей, господин эмир. Тебе, Резван, сюда нельзя.
Глаза бадахшанки потемнели от злобы. «У нее во взгляде сила, — мысленно усмехнулся доктор, — жуть берет, когда она смотрит. Алимхана она взяла не красотой, а змеиным взглядом».
Звеня ожерельями, Резван метнулась к ложу и тонкими, в кольцах, пальчиками повернула за бороду голову эмира лицом к себе.
— Жив? — И в ее голосе зазвучала хрипотца, пробуждающая в человеке низменные инстинкты. Резван усмехнулась. — Неужто мой птенчик распорядился насчет савана? Рановато! Говорила я тебе — меньше прыти! Вот до чего допрыгался.
Она небрежно похлопывала ладонями по одутловатым щекам Алимхана и щекотала ему жирные складки шеи.
Произошло чудо. Больной вдруг сел на ложе и, не обращая ни на кого внимания, обнял тонкую талию наложницы. Он всхлипывал и бормотал:
— Моя бесценная! Моя сладенькая!
Змеиным движением Резван высвободилась из объятий и отстранилась.
— Где бумажки? — спросила она строго. — Ты подписал бумажки?
— Да, моя сладенькая… — Он всё тянулся к ней.
— Довольно на сегодня! Бумаги! Дай бумаги!
— Бесценная! — ныл Алимхан, покачиваясь на постели всем своим обрюзгшим телом. Рот его перекосился, с оттопыренной губы тянулась слюна.
Тогда вмешался Бадма.
— Уходи, Резван!
— Молчи, ворон! Я здесь по праву постели. — И она показала Бадме язык. Повернувшись к эмиру, прильнула к нему всем телом и простонала, словно в приступе страсти:
— Где, птенчик мой?
С визгом торжества Резван вытащила из-под подушки листки пергаментной бумаги, небрежно опрокинула Алимхана на одеяло и вскочила. Она поднесла бумаги к глазам, а затем с неподражаемой грацией подсунула к носу Бадмы.
— Нате, смотрите! Вот подписи моего цыпленочка, вот малая печать, вот большая печать государства! Вот тут и тут!
— Что ты говоришь, Резван? — мрачно надвинулся Сахиб Джелял. Правду говорят: женщина свяжет мужчину в три узла, а на своем поставит.
Потом Сахиб Джелял всегда стыдился своего поступка, но сейчас вопреки воспитанию, вопреки своим обычаям он схватил Резван за запястье и попытался высвободить пергамент.
— Больно!
И она вцепилась зубами в его руку, коричневую от загара и горных ветров.
От неожиданности Сахиб Джелял выпустил запястье. «Так одного мгновения достаточно, чтобы решилась судьба народов», — сказал он позже.
А молодая женщина в сверкании, звоне и сиянии ожерелий уже стояла в дверях.
— На колени, рабы! Вот она, царица гор. Это — я.
Ликуя, Резван потрясла грамотой с подвешенными на шнурках восковыми печатями. Тут же она подняла второй пергамент с такими же печатями.
— А что я, хуже госпожи Бош-хатын? Пусть подохнет крыса теперь. Пусть ползает жирная на четвереньках и лижет пыль моих следов. Я наследница моего птенчика. Наследница земель, стад, золота. Наследница? Богатая я!
Дверь скрипнула на ржавых петлях, и шуршащая шелками, бренчащая серебром и золотом ожерелий, сияющая бездонными глазами воинственная бадахшанка исчезла, заставив трех мужчин «раскрыть рот изумления». «Всесильна власть сластолюбия и мелких страстишек».
В рассуждениях Бадмы сказывалось влияние Тибета с его монотонным жизненным укладом, тягучей философией, пренебрежением к земному, с отрешением от земных радостей и в первую очередь от женской любви. Женщина — нечистое, ничтожное, грязное существо, бесправное во всем. Она лишь служанка и утеха мужчине, но никак не может влиять на его поступки.
— Ласки женщины для вас яд змеи, — сказал Бадма вслух, глядя с отвращением на посиневшее лицо Алимхана. — Напомню вам: вы болеете глазами от женщин, вы слишком много созерцали женскую плоть. И в Тибете, и в Китае, и в аравийских странах знают, что может произойти от такой привычки.
— Нет! Нет! — вдруг оживился Алимхан. Вопль его заставил Сахиба Джелала вздрогнуть. Так был неправдоподобен переход от полной расслабленности и бессилия к бурным проявлениям чувств. Эмир подпрыгивал на груде одеял. Лицо его угрожающе потемнело. — О, нет, нет!.. Только не это…
— Вот видите, вы нарушаете предписание величайших медиков Запада и Востока, — хладнокровно проговорил Бадма. — Успокойтесь. Вам нельзя возбуждаться.
— Тысяча червонцев!.. Только вылечи меня, ты, тибетский колдун… Лечи!.. Засыплю выше головы золотом… Лечи! Не жалей лекарств… Золото… мира… Я…
— У власти золота тоже есть предел… Золото бессильно там, где бессильна медицина. Иначе все богачи жили бы вечно…
— Спаси мне глаза, и я… — в ужасе лопотал Алимхан, осторожно касаясь кончиками крашенных хной пальцев дряблых век.
Последние
