щедрость, благоволение премудрому тибетскому знахарю Бадме из местности Дангцзэ, прославленному в лечении тяжелых недугов, соблаговоляю назначить означенного знахаря, вместилище знаний, при своем высоком дворе и назначить его верховным, главным лекарем с благополучным присутствием при нашей особе». Скрепил подписью и печатью их высочество эмир благородной Бухары Сеид Мир Алимхан Мангыт.

— Фетву носите при себе… Фетва обеспечит неприкосновенность особы вашей, кормовые и питание во всех наших владениях… Отныне вы наш… Вы лечите нас… друг…

Поклонившись, все еще с той же улыбкой, Бадма вышел. Он отправился во дворик Сахиба Джеляла, где на большой тахте важно восседал он сам с неизменной пиалой чая в руке. Поздоровавшись, доктор сел.

После довольно длительного молчания доктор Бадма, словно ни к кому не обращаясь, заметил:

— Итак, мы уезжаем? Завтра?

— Уезжаю я. В час утреннего намаза. Вы остаетесь, к сожалению. Мы еще не знаем, кого послал Ага Хан в Мастудж, и ваше присутствие там очень помогло бы мне.

— Я еду с вами.

— О! — Сахиб Джелял даже отставил в сторону пиалу. — Я читал фетву. Их высочество советовались со мной, своим министром. Вы теперь главное лицо в Кала-и-Фатту. На Востоке фетва повелителя — жизнь и смерть. Никто сейчас не в силах изменить ни слова в фетве.

— Аллах не сможет, но женщина!..

Дверь скрипнула. В ней мелькнула тень неизвестного соглядатая, вынюхивающего и подсматривающего, который поспешил уступить дорогу эмирскому мирзе.

— Ассалам алейкум! — почтительнейше воскликнул он, протиснувшись в дверку. От десятилетнего безделья и жирных пловов многие придворные растолстели непозволительно. Отдуваясь и пыхтя, мирза склонился в поклоне и, подняв перед глазами ярлык с висящей на шнурке восковой печатью, прочитал:

— «Повелеваем вам, господин знания, отбыть сего числа в селение Мастудж врачевать верного любезного тестя нашего господина Гулама Шо».

Без признаков удивления, ровным, даже равнодушным голосом доктор Бадма сказал:

— Мастудж? Это где-то на Памире? Или в Бадахшане?

— Да, да, — залебезил мирза. — У вас есть попутчик. Их высокопревосходительство визирь Сахиб Джелял по велению эмира сопровождает в Мастудж образец добродетели Резван-ханум. И вы, доктор, поедете в одном караване с Сахибом Джелялом.

— Поразительны пути господни, — проговорил Сахиб Джелял. — Или вы, доктор, колдун и волшебник!

— Женщина! Я же сказал! — посмеялся доктор Бадма. — А наше мужское дело — направлять поступки женщин. Резван очень верит во всякую чертовщину и изрядная трусиха к тому же. А вот в том самом Мастудже, мне уже сообщили, ждут приезда важных лиц.

— Вы о предстоящей встрече Пир Карам-шаха с Ибрагимом?

— И о ней тоже. Но в Мастудже, по последним сведениям, ожидают посла из Тибета. Мне вовсе не улыбается, чтобы Тибет принимал участие в бадахшанской затее господ инглизов.

Оставалось только Сахибу Джелялу воздеть очи изумления к небесам. Какими путями мог получить его друг доктор Бадма такие важные известия, находясь в четырех высоченных, строго охраняемых от всего внешнего мира стенах замка Кала-и-Фатту, про который эмир самодовольно любил говорить: «И мышь сюда не проскользнет, и птица не залетит».

Царственный кортеж новой повелительницы Бадахшана двигался через горы мало проторенными и еще менее удобными для столь высоких особ путями. Перед отъездом Ишик Агаси объявил волю эмира:

— Ехать приказываю через Дардистан! Миновать в обход Пешавер и подальше, стороной. Инглизы — подохнуть им! — не желают Резван. Если вздумаете поехать через их владения, могут задержать и даже — наглости у них хватит — арестовать ее величество!

Поэтому ехали по пустынным тропам, через дикие, скалистые перевалы, по головоломным оврингам, ночевать приходилось в убогих хижинах козопасов и терпеть всякие дорожные невзгоды и лишения.

На шестой день, когда караван спускался уже в долину одного из притоков реки Мастудж, к доктору подъехал Сахиб Джелял.

Конь его карабкался по камням, разметывая желтую пену и высунув окровавленный язык. Дорога становилась все круче и тяжелее. Весь день они пробирались по головоломным тропинкам среди скал и льда. Лошади и люди безмерно устали.

— Видели? — спросил Сахиб Джелял, спешившись. Доктор Бадма тоже слез с коня на каменный выступ над пропастью и смотрел на выбивающихся из сил всадников, медленно двигающихся мимо них. Только после большой паузы он ответил тихо:

— Видел.

Они смотрели вслед всаднику, спина и синяя чалма которого маячили в тумане, наплывающем на тропу.

— Сам господин Кривой курбаши.

— Что будем делать?

— Пока ничего.

— Но это же тот самый, кого вы накормили обедом на станции. Тот самый, который непостижимым образом выпустил вас из своих рук в Афтобруи. Он вас, конечно, уже признал и…

— Ну и что же. Ни в Пешавере, ни в Кала-и-Фатту я не скрывал, что я из России. Кривой только окончательно запутался. Можем ему и помочь в этом.

В ту же ночь в горном селении, когда доктор Бадма и Сахиб Джелял пытались согреться и отдышаться у дымного костра, доктор приказал позвать Куширмата. Он приплелся мрачный, страшный, враждебный. Зрачок его единственного глаза суматошно метался. В ответ на приглашение присесть и погреться горячим чаем курбаши еще более встревожился. Он нетерпеливо ждал вопросов, совершенно неуверенный в том, что произойдет. Но ни доктор Бадма, ни Сахиб Джелял не спешили. Всегда выгоднее, чтобы язык развязал противник.

И Кривой не выдержал.

— Мусульманин не забывает доброго хлеба, — пробурчал он как-то виновато. — Добрый хлеб помнят всю жизнь. Я — мусульманин.

— Мы не забыли и доброй руки, — чуть усмехнулся доктор Бадма. — Руки, которая оставила рукоятку маузера в покое.

— Мы с вами, домулла, квиты, — все так же невнятно бурчал Кривой. Исподлобья он озирался. Ему явно не нравилось, что в проеме низенькой дверки на пороге хижины появились два длинноусых конюха-саиса из состава личной стражи Сахиба Джеляла. А себе в саисы Сахиб Джелял набирал отъявленных головорезов из белуджей, каждый из которых являл собой полный арсенал отличного, самого современного огнестрельного оружия.

— Клянусь, мы квиты, дело пошло баш на баш, — беспокойно заговорил Кривой. И по всему видно было, что он струсил, хоть трусить такому известному во всей Азии разбойнику и не подобало бы вроде. — Клянусь, мне и дела нет, что вы делали на станции Милютинской и позже в других местах. Вы накормили меня. Я был вашим гостем, а такое мусульманин не забывает.

— Вы не причинили мне вреда в Афтобруи, и это я тоже помню.

— Мы квиты! И я не знаю и знать не желаю, кто вы такой. И хочу, чтобы вы не знали меня.

Но Сахиб Джелял не пожелал оставлять дело так. Ему не нравился тон разговора, и он веско и властно заговорил:

— Послушайте, вы,