но тело превратится в прах.

А надоест дымить, не зная

где был толкач, то в суетне

притушишь пальцем, обжигая

его на гаснущем огне, —

так заболит потом, не рад,

но как же будет жарок Ад?

О, где б я ни был, размышляю

о том, как выбрать верный путь,

тружусь, и не понять лентяю,

в чем этой бренной жизни суть,

а если и придет тревога,

дымлю, молюсь и славлю Бога.

______________________

Sooft ich meine Tobacks-Pfeife,

Mit gutem Knaster angefüllt,

Zur Lust und Zeitvertreib ergreife,

So gibt sie mir ein Trauerbild —

Und füget diese Lehre bei,

Dass ich derselben ähnlich sei.

Die Pfeife stammt von Ton und Erde,

Auch ich bin gleichfalls draus gemacht.

Auch ich muss einst zur Erde werden —

Sie fällt und bricht, eh ihr’s gedacht,

Mir oftmals in der Hand entzwei,

Mein Schicksal ist auch einerlei.

Die Pfeife pflegt man nicht zu färben,

Sie bleibet weiß. Also der Schluss,

Dass ich auch dermaleinst im Sterben

Dem Leibe nach erblassen muss.

Im Grabe wird der Körper auch

So schwarz wie sie nach langem Brauch.

Wenn nun die Pfeife angezündet,

So sieht man, wie im Augenblick

Der Rauch in freier Luft verschwindet,

Nichts als die Asche bleibt zurück.

So wird des Menschen Ruhm verzehrt

Und dessen Leib in Staub verkehrt.

Wie oft geschieht‘s nicht bei dem Rauchen,

Dass, wenn der Stopfer nicht zur Hand,

Man pflegt den Finger zu gebrauchen.

Dann denk ich, wenn ich mich verbrannt:

O, macht die Kohle solche Pein,

Wie heiß mag erst die Hölle sein?

Ich kann bei so gestalten Sachen

Mir bei dem Toback jederzeit Erbauliche

Gedanken machen. Drum schmauch ich voll

Zufriedenheit Zu Land, zu Wasser und zu Haus

Mein Pfeifchen stets in Andacht aus.

Бетховен и Брамс

Жизнь всякого подлинного гения полна загадок

Жизнь Брамса вроде не изобилует невероятными неожиданностями. Но если пойти в глубину, то и музыка, и жизнь Брамса – сплошная загадка. Причем психологически сложная и драматичная. И предельно повлиявшая на его музыку. Попробую коснуться одного из самых интимных вопросов жизни Брамса и его странного, труднообъяснимого поведения. Можно сказать, что изучение сверхсложных моментов частной жизни необязательно. Возможно. Но только тогда, когда это не касается понимания особенностей творчества. Разве такое бывает? – спросит читатель. Ведь личная жизнь всегда связана с творчеством. Это правда! Скажем так: почти всегда! Но порой в копании в интимных подробностях нет необходимости. Музыка Моцарта предельно объективна. Как и Гайдна. И необязательно связывать подробности личной жизни с их симфониями, сонатами, квартетами. И это потому, что они классики, их творчество не является их дневником, а отражает расцвет веры в человеческий разум. Но уже Бетховен, третий венский классик, по всем каналам связанный с Гайдном и Моцартом, обнаруживает в своем творчестве связь с эпизодами и особенностями личной жизни.

Потому что Бетховен уже частью своей личности и творчества в романтизме. Он, в отличие от первых двух, обретает независимость от работодателей, склонность к одиночеству и одновременно огромное желание любить и быть любимым. Причем первое (любить) проходит через всю бетховенскую жизнь (он постоянно был влюблен в разных женщин), а второе (быть любимым) становится непреодолимой преградой к счастью.

В результате, с одной стороны, появляются музыкальные произведения, посвященные тем, кого Бетховен любил. Начиная от сонаты «как бы фантазия» – широко известной под названием, данным музыке через пять лет после смерти автора поэтом и музыкальным критиком Людвигом Рельштабом – «Соната лунного света» (в русском переводе «Лунная соната»). Она была посвящена самой значительной любви в жизни Бетховена, графине Джульетте Гвичарди. Затем Тереза Мальфатти, для которой композитор сочинил, пожалуй, самую известную миниатюру всей фортепианной музыки – багатель «К Элизе» («к Терезе», Элиза – ошибка переписчика). Наконец, вокальный цикл «К далекой возлюбленной». Он был посвящен графу Францу Иозефу фон Лобковицу, но в названии цикла – самая главная загадка Бетховена: кто эта «далекая (а в загадочном и неотправленном Бетховеном письме «бессмертная») возлюбленная»? Письмо было найдено в ящике стола после смерти Бетховена.

Так что ответа на вопрос биографов, КТО ОНА, мы уже никогда не получим.

Брамс

…Для Брамса Бетховен был главным предшественником и собеседником. До 43 лет Брамс не осмеливался писать симфонии, хотя был уже европейски признанным композитором. На все недоуменные вопросы о том, почему он не пишет симфоний, Брамс отвечал, что ему не позволяют делать это девять симфоний Бетховена. Брамс очень долго писал свою Первую симфонию. Ее начало звучит сразу как кульминация: Брамс словно бросается с обрыва. И, когда Ганс фон Бюлов после премьеры Первой Брамса объявил, что появилась Десятая симфония Бетховена, то Брамса он этим не обрадовал. Бюлов был уверен, что он сделал высочайший комплимент Брамсу, ибо сравнение с великим Бетховеном (в те годы уже подлинно культовым композитором) начинающего симфониста звучало как высшая возможная оценка. Преклоняясь перед Бетховеном, Брамс мечтал не повторить (это невозможно!), а продолжить высочайший уровень симфонизма.

Он это сделал, доказав, что после Бетховена симфония не умерла, а продолжает подъем на огромную высоту.

Но главный вопрос, который я хочу раскрыть в этом этюде, о другом. О личной жизни Брамса и ее влиянии на его бессмертную музыку.

Жизнь Брамса внешне совершенно не шокирует, не поражает никакими сверхнеожиданностями. И совершенно мало похожа на романтическую жизнь гения. Он был рано признан музыкальным миром и чувствовал себя в нем как композитор достаточно комфортно. Но это чисто внешний комфорт. Все драматические события происходят на личном поле, в глубоко интимной среде. Говорить и писать об этом надо! Ибо ни у кого из композиторов в истории музыки нет ТАКОЙ связи между гениальной музыкой и важнейшими явлениями личной жизни, как у Брамса, с его в высшей степени загадочным личностным поведением. Более того. Понимание музыки Брамса на глубинном уровне отвечает на очень важные вопросы, связанные с его