- Скажу, что мы передоговорились, что я старая, больная и не дружу с головой. Ну, всё то, что пытался объяснить про меня твой адвокат, – у неё дрогнули губы: то ли от желания улыбнуться, то ли от желания расплакаться.

Слава устало вздохнул:

- Мама… Ты всё так усложнила.

Перед тем, как уйти, она оставила ряд «ценных» советов и распоряжений: как Мики нужно укладывать спать, что читать перед сном, во сколько разбудить, что дать на завтрак… В общем, всё то, что Слава и так знал, но он позволил маме почувствовать себя самой мудрой, самой правильной, самой разбирающейся. Почувствовать себя нужной.

Уходя, она будто бы хотела чмокнуть Мики на прощание, но почему-то, отказав себе в этом жесте, только махнула рукой и сразу шагнула за порог. Тогда Мики, отпустив Славину руку, неожиданно выскочил в подъезд за бабушкой и закричал:

- Ба! Стой! Подожди!

Лев внутренне взмолился: только не это! Неужели он сейчас скажет, что хочет жить с ней, что передумал? А потом передумает ещё раз. И ещё раз. И так до бесконечности, ведь ему всего четыре года – что он понимает? Не зря в суде мнения таких малышей не спрашивают.

Но Мики, поймав бабушку на середине лестничной клетки, пообещал ей:

- Я приду завтра в гости. И послезавтра. И каждый день. Можно каждый день?

- Можно, можно, - она шептала в ответ, но в гулком подъезде тихий голос был отчетливо слышен.

Потом она сказала:

- Ну всё, иди домой.

И маленькие кроссовки застучали вверх по лестнице.

Когда Мики снова шагнул в квартиру, Лев быстро скрылся за дверью спальни, отгораживая себя от неизбежно наступающей новой жизни. В тот момент, когда Мики пришёл домой, Лев почувствовал, как дом перестал быть домом.

Он долго не мог уснуть: мысленно репетировал, что скажет утром. Казалось, он продумал сценарий до мелочей: как запустится процесс усыновления, к Славе будет пристальное внимание органов опеки, с Мики опять начнутся беседы, и как будет выглядеть со стороны, если мальчик проговорится, что Слава живёт не один, а с каким-то другим мужчиной, с которым они спят в одной кровати? А эти внезапные визиты после, когда всё закончится? Лев читал о них: в первый год сотрудники опеки могут нагрянуть вообще без предупреждения – и одним визитом точно не обойдется. Поэтому так нельзя: ему нельзя здесь жить.

Он старался не признаваться даже себе, что дело было не только в этом. Не то чтобы он был против Мики, но он… Он всего этого не хотел. Он никогда не видел себя отцом. Только, может быть, один раз: когда Катя беспокоилась, что беременна от Юры, а Лев воображал, что, если это правда так, то он предложит ей пожениться и они будут воспитывать этого ребёнка вдвоём – мальчика, он почему-то представлял мальчика – и у него, этого мальчика, будут Юрины глаза или что-нибудь ещё Юрино (лишь бы не наркотическая зависимость) и он будет смотреть на него и вспоминать первую любовь, и таким образом он как будто навсегда свяжет с ним свою жизнь. Но это была блажь, глупая фантазия, которая рассеялась, как дым, едва Катя сказала, что опасения не подтвердились.

С Мики совершенно другая история. Он – чужой ребёнок. Он даже не Славин сын, он сын какого-то хоккеиста, который срывает цветы с городских клумб (или врёт, что срывает) и бросает своего ребёнка под предлогом: «Это не мой ребёнок». Он бы тешил себя мыслью, что Мики всё равно связан со Славой тесным родством (ага, таким тесным, что это родство даже не учитывается юридически), но они друг на друга совершенно не похожи. Мики не смотрит, как Слава, не улыбается, как Слава, Мики ничего не делает, как Слава. Он светло-русый, бледнокожий, кареглазый, но даже эти карие глаза не похожи на карие глаза Славы: у Славы они тёмные, как вишни, а у Мики светлые, ближе к желтым. Он даже не очень похож на Юлю! Наверное, если бы Лев всё-таки встретился с Игорем, он бы заметил именно это сходство: со сбежавшим папочкой, которого так ненавидел Слава, и которого сам Лев тоже начинал недолюбливать – просто потому, что функции Игоря ни с того ни с сего начали валиться на него.

В общем, что он мог почувствовать к чужому ребёнку, вызывающему ассоциации с неприятным типом? Наверное, ничего хорошего.

Всё это он попытался объяснить Славе прям с утра. Ну, не ту часть, что Мики ему чужой и похож на Игоря, а про органы опеки, случайные визиты в гости и риск, что ребёнок проговорится. Слава, впрочем, даже не дослушал, сразу начал злиться:

- С чего ты вообще взял, что у Мики будут спрашивать, с кем я живу?

- Есть такой риск! – настаивал Лев. – Даже если не спросят, он может случайно ляпнуть!

Это был долгий затянувшийся спор. Слава говорил, что Лев притягивает свои опасения за уши, что едва ли двое мужчин на одной жилплощади вызывают у всех ассоциацию с геями (а какую, блин, еще?), да и вообще – какова вероятность! Слава постоянно повторял вопросы, которые начинались с этих слов: какова вероятность, что они об этом спросят? Какова вероятность, что Мики скажет сам? Какова вероятность, что их примут за геев?

Лев тоже начал злиться, а злость всегда делала его убедительней. Он твердым голосом произнёс:

- Можешь жонглировать вероятностями сколько хочешь, но при малейшем подозрении, что ты гей, у тебя отберут ребёнка и шансов на возвращение не оставят. Спасибо скажешь, если вообще видеться не запретят.

Слава стушевался, даже плечи опустились. Он устало согласился:

- Наверное, ты прав.

Лев не ожидал, что сработает, и от радости добавил убедительных аргументов:

- Конечно, я прав! Ты же так дотошно собирал документы, боялся, что тебя развернут из-за любой мелочи. А этого что ли не боишься?

- Я понял, понял, – ворчливо повторил Слава. – Просто я не хочу оставаться один.

- Не останешься! – пообещал Лев. – Я же никуда не денусь! Я сниму квартиру как можно ближе, хоть в этом же доме, если получится, будем видеться каждый день. Если тебе понадобится помощь – я сразу же приду.

- Мне без перерыва нужна помощь.

Лев почувствовал себя обезоруженным. Он снова и снова беспомощно повторял одно и то же:

- Я понимаю, но что поделать? Сейчас нужно действовать аккуратно, чтобы не потерять Мики.