Бахтин намечает в «Ответе…» методологические основания этой науки интерпретации, как он сам их понимает. Иными словами, то, что мы имеем в «Ответе…» – не что иное, как бахтинский вариант герменевтики в широком значении слова. Герменевтика – это «дисциплина, занимающаяся искусством понимания текстов» [1198], – согласно определению мыслителя, с именем которого в XX в. преимущественно связывается представление о герменевтике. Немецкая герменевтика – наследница «наук о духе» XIX в. и первой половины века XX – в 1950-х годах в работах X.-Г. Гадамера пришла к своему самосознанию. Но чем иным, как не своеобразной «наукой о духе» была бахтинская дисциплина, бахтинская философская идея, чье становление потребовало всей творческой жизни мыслителя?[1199] Самым общим философским предметом Бахтина было бытие духа и эстетизация духа (это содержание диалогической философии Бахтина, представленной книгой о Достоевском), а обращение к гротескной телесности в 1930-е годы может быть осмыслено в качестве антитезы к данному основному моменту его творчества. И в 1960-х годах эта бахтинская гуманитарная дисциплина в своем становлении доходит до той же ступени саморефлексии, какая наблюдается и в работах Гадамера, подытожившего – тоже на рубеже 1950—1960-х годов – немецкую герменевтическую традицию.

«Ответ…» Бахтина – одно из ярких свидетельств того, что философское развитие русского мыслителя, вопреки всем внешним обстоятельствам его судьбы, шло параллельно формированию европейской философии XX в.

Читатель «Ответа…», скорее всего, без особого внимания скользнет взглядом по тому месту в начале статьи, где Бахтин противопоставляет литературоведение «естественным наукам» [1200]. Между тем в контексте бахтинского мышления конца 1960-х годов, в котором уже жили идеи М. Хайдеггера, равно как и – надо полагать – Гадамера, знание гуманитарное тесно сближалось с герменевтической гносеологией. Каков же тот вариант «русской герменевтики»[1201], который присутствует в «Ответе…» Бахтина? Наше небольшое исследование будет вращаться в кругу данной проблематики. Прежде всего, герменевтика Бахтина образует неразрывное единство с его философией культуры, – речь может идти с равным правом как о культурологической герменевтике, так и о герменевтической культурологии. По мысли Бахтина, интерпретируемый художественный текст следует рассматривать как включенный в целокупность современной ему культуры. И поскольку Бахтина занимают эпохи ушедшие, то современный интерпретатор оказывается в его концепции по отношению к изучаемому произведению на позиции культурной «вненаходимости». Возникшие таким образом культурологические «другость» и дистанция могут стать предпосылкой «диалога» между исследователем и занимающим его феноменом чужой культуры. Герменевтика Бахтина, которую мыслитель предлагает в качестве методологии современным литературоведам, – не что иное, как ставшая знаменитой теория «диалога культур», с которой, действительно, оказались связанными некоторые научные судьбы[1202].

Итак, «диалог культур» – вот та верховная точка, до которой дошло развитие бахтинской «идеи», вот итог его философской биографии, квинтэссенция его «философского завещания». Как вписывается это понятие в контекст европейской мысли XX в., с одной стороны, и в контекст собственного бахтинского творчества – с другой? Попытаемся обозначить некоторые наиболее заметные водоразделы этой проблемы. И в первую очередь надо очертить роль в формировании представления о «диалоге культур» О. Шпенглера, чье присутствие в «Ответе…» и в качестве «собеседника» самого Бахтина, не вызывает сомнений. «Ответ…» находится в достаточно сложных взаимоотношениях с культурологическими идеями, изложенными в книге Шпенглера «Der Untergang des Abendlandes», в русском переводе известной по преимуществу под заголовком «Закат Европы». Если мы знаем очень мало о знакомстве Бахтина с немецкой герменевтикой, то о возникновении у него уже в начале 1920-х годов интереса к труду Шпенглера можно говорить с достоверностью. Примечательно, что время сохранило высказывание о Шпенглере посещавшего бахтинский кружок Н.И. Конрада, чья книга «Запад и Восток», написанная не без влияния Шпенглера, хотя и критичная по отношению к шпенглеровской культурологии, также диалогически осмыслена в «Ответе…»[1203]. Как представляется, непосредственное воздействие Шпенглера на Бахтина сказалось в культурологическом повороте его творчества в 1930-е годы. Примерами этого поворота служит не одна книга о Рабле с ее идеей единой, хотя и разомкнутой «смеховой» культуры, но и статья 1937 г. «Формы времени и хронотопа в романе», ассимилировавшая шпенглеровскую интуицию присущего каждой культурной эпохе собственного видения мира, – в частности, культурной специфичности таких категорий, как время и пространство. Однако в философском и мировоззренческом отношении Шпенглер – сторонник своеобразной философии жизни, пессимистически переживающий необратимость истории и на словах отрицающий возможность историко-культурного исследования (в своей книге, правда, занимающийся именно таковым), – не мог в целом быть близок Бахтину.

Согласно Шпенглеру, целью которого было заложить основы «морфологии всемирной истории», последняя представляет собой процесс созидания и разрушения «органических форм», какими видятся ему «мировые культуры». Вместо монотонного, растянутого в одну линию развития Шпенглер созерцает в истории «множество могучих культур»[1204] со своими собственными формами жизни. Каждая из восьми зрелых культур (к которым Шпенглер относит китайскую, вавилонскую, египетскую, индийскую, античную, арабскую, западноевропейскую культуры вместе с культурой народа майя, говоря при этом о русской культуре как о находящейся «в процессе возникновения» [1205]), будучи раскрытием соответствующего «первофеномена» – «души» народа (так, «античную» душу Шпенглер называет «аполлоновской», «западноевропейскую» – «фаустовской» и т. д.), обладает своим уникальным «образом мира» – самобытным представлением о числе, времени, пространстве и пр. В разных культурах «категории мышления, жизни, сознания мира столь же различны, как черты лица отдельных людей»[1206]. Культуры замкнуты, будучи завершенными во времени: подобная в этом отдельному растению, культура «появляется, зреет, вянет, но никогда не возрождается»[1207]. И возврата к прежним культурным формам нет не только в объективном ходе истории; Шпенглер отрицает и возможность приобщения к ним также в историко-культурном исследовании: «Каждая из великих культур выработала тайный язык своего мироощущения, вполне понятный только тому, чья душа принадлежит этой культуре»[1208].

В противовес положению Шпенглера о замкнутости и вытекающей отсюда принципиальной непознаваемости чужих культурных миров, Бахтин выдвигает свое представление о «диалоге культур», теоретически обосновывающее достоверность культурологии как гуманитарной науки. Но является ли «диалог культур» Бахтина абсолютной антитезой идеям Шпенглера? Скорее, на наш взгляд, – их своеобразной интерпретацией, переводом на язык бахтинских ключевых категорий. Действительно: книга Шпенглера разрабатывает мысль о некоем подобии всякой великой культуры человеческой личности – это одна из фундаментальных для Шпенглера идей. Мировые культуры суть не просто организмы, проходящие путь от рождения до старческого окостенения в цивилизациях: культурный первофеномен, актуализируясь в истории, порождает такие культурные формы – религию, искусство, государство и т. д., – которые исследователь вправе считать «физиогномическими моментами высшей символики». Целое культуры видится Шпенглеру подобным «человеческой индивидуальности высшего порядка»; его собственная же концепция характеризуется им как «всеобъемлющая физиогномика бытия, морфология становления всего человечества, устремляющегося своими путями к высшим и последним целям». Когда Шпенглер