— А что они ещё говорят, эти ваши многомудрые китайцы? — Вульф не скрывал своего раздражения и нервно постукивал ложечкой по блюдцу.

— Они говорят, — благодушно усмехнулся Попов, — что люди оттого хотят нового, что остаются самими собой. Другими словами, пока неизменны органы чувств, зрение и слух, человек неизменен.

— Наверное, отсюда: выколоть глаза, отрезать уши? — спросил Баллюзен.

— Думаю, да, — ответил Попов. — Желание во что бы то ни стало изменить суть человека, своего врага.

— Каждый мечтает о скором суде, — сказал Баллюзен.

— Над другими, — обиженно отозвался Вульф. — Все вдруг разом поумнели, а, поумнев, возопили, что мир сошёл с ума! А он такой от века, изначально! Просто одни открывают счёт в банке, а другие предъявляют счёт жизни.

— И этот счёт жизни, насколько я понял, предъявляете вы, — с укором в голосе сказал Игнатьев.

— Помни о смерти, — важно произнёс Вульф.

— Стоит волку задрать голову, он тотчас начинает выть, — усмехнулся Попов. — Вот вы утверждаете, что помните о смерти. Допускаю. Но мне кажется, что, произнося сакраментальное: "Помни о смерти", вы всего-навсего видите мертвеца, узилище гроба и могильных червей.

— А вы? что видите вы? — голос Вульфа истончился, сорвался на фальцет. — Райские кущи?

— Отнюдь нет, зачем так примитивно? Выражение древних "Помни о смерти" я лично, — Попов ткнул себя в грудь, — воспринимаю, как слова: "Помни, что ты будешь жить".

— Вы верите в бессмертие? — тоном ужаснувшегося человека воскликнул Вульф и откинулся назад, забыв, что под ним не стул, а раскладное походное кресло — едва не упал, и упал бы, не придержи его за локоть Баллюзен. — Вы это серьёзно?

— Вполне, — ответил Попов. — И в бессмертие, и в телепатию, и, как вам известно, в гипнотизм, которым я в какой-то мере обладаю. Во всё это я верю, причём искренно.

Вульф закатил глаза, мол, я отказываюсь что-либо понимать, и стал допивать чай.

— Человеческая цивилизация, это цивилизация людей верующих в жизнь, в её Божественную вечность, — убеждённо произнёс Игнатьев. — Других определений общности людей я не признаю.

— А как быть с техническим прогрессом? — спросил Баллюзен. — Он зачастую искажает нашу веру.

— Искажает, — согласился Николай. — Я не могу избавиться от мысли, что искажение это сознательное. Вместо того, чтобы познавать себя, мы крутим головой по сторонам в поисках материальных благ и тех умников, что пытаются "на деле" постичь Бога. Вот уж действительно, кто не знает блаженства, ищет удовольствий. Люди отказываются верить в то, что совершаемое нами не столько часть нашей сегодняшней жизни, сколько часть нашего будущего. И это будущее нам дано увидеть — потрогать, ощутить. Будь это возведённый дом, посаженное дерево или, — договорил он сдержанно, — подписанный трактат.

— Но технический прогресс уважает человека, — робко произнёс прапорщик Шимкович. — Он помогает жить.

— Трудно сказать, — повертел в пальцах чайную ложку Попов. — По крайней мере, однозначно.

— Уважать человека, — заговорил Игнатьев, обращаясь больше к Шимковичу, нежели к Попову или Баллюзену, — это, значит, верить в его божественное происхождение, в его духовность, в его нравственность. В его бессмертие, если хотите. Но люди обо всём этом думают не чаще, чем о прошлогоднем снеге. Жить одним материальным, земным, недолговечным — самая великая ошибка, совершаемая человечеством.

— Благополучие — пустышка человечества, — страстно произнёс Попов. — Посмотри, что делают другие, и отойди от них, чего уж проще?

— Нельзя трусливо надеяться на сытое существование и только, — продолжил Игнатьев. — Трусливое благополучие — жалкая участь эгоистов. Выше всего я ставлю достоинство человека, идущего наперекор поруганию и осмеянию скотоподобными материалистами. — Он заметил, как Вульф презрительно усмехнулся, и несколько повысил голос. — Эгоизм, предательство, светобоязнь: торжество низких инстинктов — вот путь распада человеческого общества, путь бесовщины.

— А разве предчувствия, пророчества — не бесовщина? — поинтересовался Шимкович. — Лично я не верю ни гадалкам, ни толкователям снов, никому. Если всё свершается по воле Его...

— …то по воле Его и пророчества сбываются, — ответил Попов. — Я не так уж много прожил на свете, но я знаю, что такое "внутренний голос", не слуховые галлюцинации, как вам может показаться, а именно внутренний голос, то неизъяснимовлекущее чувство, которое я много раз испытывал. — Он рассказал о явившемся ему во сне учителе кун-фу господине Ян Го, о его способности действовать на расстоянии одной лишь своей волей, читать чужие мысли.

— Я сам припоминал события, свидетелем которых не был, — признался Игнатьев. — Не был и не мог быть. И сны видел вещие, не скрою. Перед отъездом из Пекина я во сне ознакомился с содержанием письма, которое получил утром.

Все дружно заговорили о сновидениях, об их значении в жизни людей, о раздвоении сознания, о предсказателях и гипнотизме, о таинственных явлениях душевной жизни человека, заострив своё внимание на таинственных предзнаменованиях кончины людей, явлениях умерших живым, о смерти и воскресении мёртвых.

— Ещё древние иудеи не сомневались в том, о чём мы с вами сейчас спорим, — с жаром заговорил Николай. — Во время Преображения Господа нашего Иисуса Христа на Фаворе явились пророк Моисей и пророк Илья, трудно сказать, сколько тысяч лет тому назад покинувшие землю, и стояли рядом со Спасителем.

— В Евангелии сказано, что по воскресении Христа многие умершие восстали и явились в Иерусалиме, — напомнил Попов. — Насколько я знаю, святители нашей православной церкви истинно верили, что явления умерших возможны; пусть неизъяснимы, но неопровержимы.

— А нам они не явятся? — спросил Шимкович, и все рассмеялись, кроме Вульфа, который не преминул уколоть прапорщика: — Чего боишься, то и случается.

— Я не скажу, что ко мне являлись мёртвые, — заговорил Баллюзен, когда голоса Шимковича и Вульфа стихли, — но не могу забыть одного артиллерийского поручика, служившего вместе со мной во время Севастопольской кампании. Фамилию его намеренно не стану называть.

— Боитесь, навестит? — съязвил Вульф.

— Не хочу тревожить его имя, — уклончиво ответил Баллюзен. — Так вот. Перед очередным сражением он неожиданно взял с меня слово, что все его личные вещи и письма я отошлю по тому адресу, который он мне сообщил. «Чувствую, —