исследователи андеграунда называют кругом Иоффе – Сабурова: по именам составивших ядро этого общества поэтов Леонида Иоффе (1943–2003) и Евгения Сабурова (1946–2009). Это был круг домашних встреч, важнейшим жанром его был разговор – а важнейшей травмой стал отъезд многих его участников в эмиграцию в 1970-е. Филолог Владислав Кулаков, определяя общее в поэзии Иоффе, Сабурова и Айзенберга, говорил о стремлении «уклониться, обойти язык, прорваться к тому, что за словами». Это в каждом случае происходит по-разному – но всегда речь идёт об изобретении языка, не связанного с языковыми конвенциями эпохи. Безусловно, это трудная задача; не говоря уж о гладкописи тех самых «незавидных» официальных журналов, конвенции были явственны и у многих авторов неподцензурной среды – или близких к ней: ностальгия у Окуджавы, парадоксальная эволюция «высокого штиля» у Бродского, возвращение к практикам авангарда у таких авторов, как Эрль или Хвостенко… Иоффе решал эту задачу, соединяя возвышенность интонации с приблизительностью звучания, на самом деле виртуозно, на обертонах сделанной:

Морей лесов массивен нрав,

но недостаточен для взора,

лишь скалы, бунт пород вобрав,

послужат зрению опорой.

Заобращается листва,

жилые контуры, звон горный –

нас приучая сознавать

всё, что названиям угодно.

И снова мы провозгласим,

что грусть и воздух мы постигли,

и правота спасёт наш флигель,

где свет ненастный моросит.

Вечер в мастерской Бориса Орлова и Д. А. Пригова.

Михаил Айзенберг, Евгений Сабуров, Д. А. Пригов. 1976 год[458]

В свою очередь, поэзия Сабурова принципиально лишена элегической возвышенности, его стихия – лирический напор, дионисийский пир, как бы повторяющий творение мира: «Поют скворцы, и пьют вино / у магазина холодным майским утром. / Нам дано / быть мудрыми, / но это мы отбросим». Стихи как бы избыточны, полны манифестарной эротики («Всё эротично до предела. / Тоска по женщине – тоска, / которой подчинится смело / любая твёрдая рука»), за которой, впрочем, проглядывает ужас. Пожалуй, самая близкая параллель в русской поэзии – Николай Олейников; можно сравнить с его «Надклассовым посланием» такие стихи Сабурова:

Страшно жить отцеубийце

непослушны руки брюки

мир как праздник вороват

добр, но как-то очень хитр

тороват, но как-то вбок

страшно жить отцеубийце

все кругом играют в лицах

весь души его клубок.

Параллельно с образами природы, подносящей герою полную чашу удовольствий, в стихах Сабурова часто появляются хтонические образы, недвусмысленно связанные с карательным официозом: «лишённые лица / люди, служащие в смерше / в чине доброго отца», «пришли взыскавшие карьеры офицеры / и сели в форменной одежде / вокруг стола» и т. д. Примечательно, что параллельно поэтической жизни Сабуров развивал успешную и вполне официальную карьеру математика-прикладника, а затем стал крупным экономистом – после начала перестройки, уже в последние советские месяцы, он даже был министром экономики РСФСР.

Михаил Айзенберг. 2000 год[459]

Михаил Айзенберг начинал с герметичных стихов с очень плотным звучанием; пиком этой плотности стала середина 1980-х, после чего айзенберговская поэзия стала двигаться ко всё большей воздушности – но не к лёгкости: она сохраняет мощный суггестивный, порой явственно политичный заряд. Проще всего показать это, сравнивая тексты. Вот стихотворение середины 1970-х:

Всё общим светом затянулось,

и небо в толще меловой

как будто вместе покачнулось

одной провальной синевой.

Оно повёрнуто в наплывах

на осязающий предел,

где только веток торопливых

подвижный обод не задел.

А вот стихотворение начала 2010-х – обратим внимание, насколько яснее его сюжетная архитектура, притом что оно написано тем же размером и касается, кажется, всё тех же ключевых вопросов мироощущения:

Сегодня воздух как на сборах,

чуть переложенный снежком,

а по дворам бездымный порох

гуляет свежим порошком.

Озон мешается с тревогой,

гниющей в глубине души.

Она и в тишине убогой

не спит, считает этажи:

как, пустоту одолевая,

в подземный город без огней

уходит шахта лифтовая;

как воздух тянется за ней.

Для поэзии Айзенберга характерна не всегда прямо обозначенная, но всегда ощутимая фигура говорящего, который наблюдает за смещением, сгущением атмосферы и пытается описать ощущения от этого наблюдения («Ходят вести, потерявшие сознание»). Наследуя позднему Мандельштаму, Айзенберг нарушает правила лексической сочетаемости, подбирая к предметам такие эпитеты, которые заставляют подойти с непривычной стороны к самим предметам:

Всё покатится мимо как вырванный клок,

непривязанный сор догоняя.

Или съёжится сердце в немой кошелёк

и на всех разойдётся, линяя.

В 1990–2010-е Айзенберг не только продолжал писать превосходные стихи, но и в своих новых эссе осмыслял работу следующих поколений – поколений после концептуализма (когда-то, в моменте, казавшегося «концом поэзии»). Его собеседниками стали такие поэты, как Григорий Дашевский, Мария Степанова и Михаил Гронас.

Сергей Гандлевский, Александр Сопровский, Юрий Кублановский, Владимир Сергиенко, Александр Морозов, Слава Лён, Бахыт Кенжеев, Борис Дубовенко. 1979 год[460]

Литературоведы причисляют к продолжателям акмеизма многих авторов XX века, и неоакмеистская парадигма охватывает как авторов сугубо традиционалистских (таких как Юрий Кублановский или Инна Лиснянская), так и экспериментаторов (в принципе, к акмеистической работе с предметностью вполне возводится, например, поэтика Михаила Ерёмина). Сгущённая образность, принцип языкового сдвига – всё это наследие русского поэтического модернизма (в том числе мандельштамовской линии); обращение к этому наследию заставляет видеть общность у поэтов с очень разными бэкграундом и манерой – от Айзенберга до Елены Шварц, от Владимира Гандельсмана до Сергея Стратановского. Ещё несколько способов обновления модернистского письма предложила в 1970-е группа «Московское время». Ориентирами здесь был не только Мандельштам, но и Ходасевич, Пастернак, Георгий Иванов и даже классики XIX века, однако при всей консервативности формы лирический субъект у поэтов «Московского времени» – это, конечно, человек второй половины столетия, ироничный современник, прекрасно владеющий разными стилистическими регистрами и не стесняющийся поэтизировать «низкую», разговорную речь – сливая её с речью высокой:

Вот наша улица, допустим,

Орджоникидзержинского.

Родня советским захолустьям,

Но это всё-таки Москва.

Вдали топорщатся массивы

Промышленности некрасивой –

Каркасы, трубы, корпуса

Настырно лезут в небеса.

Как видишь, нет примет особых:

Аптека, очередь, фонарь

Под глазом бабы. Всюду гарь.

Рабочие в пунцовых робах

Дорогу много лет подряд

Мостят, ломают, матерят.