Александр Сопровский[463]

Рано погибший Александр Сопровский, начинавший с текстов откровенно сентиментальных («Чернеет ствольный ряд среди землистых луж. / Застыло на стене измученное знамя. / Я выброшен навзрыд в безветренную глушь, / В туманный мокрый свет листвы под фонарями»), в 1980-е пришёл к более сдержанным стихотворениям, в которых – в соответствии с генеральным методом «Московского времени» – на основе частных наблюдений выстраивалось глубокое обобщение, истина о «мире вообще». Хороший пример – стихотворение, посвящённое Бахыту Кенжееву:

Грохотало всю ночь за окном,

Бередя собутыльников поздних.

Вилась молния волчьим огнём,

Рассекая в изломе кривом

Голубой электрический воздух.

Над безвылазной сетью квартир

Тарабарщина ливня бренчала,

Чтобы землю отдраить до дыр,

До озноба промыть этот мир –

И начать без оглядки с начала.

Так до света и пили вдвоём –

Горстка жизни в горчащем растворе.

Год назад на ветру продувном

Голубеющей полночью дом

Сиротливо плывёт на просторе.

До свиданья. Пророчества книг

Подтверждаются вещими снами.

Тёмным облачком берег возник.

Дар свободы. Российский язык.

И чужая земля под ногами.

Бахыт Кенжеев[464]

Стихи Бахыта Кенжеева 1970–80-х – наиболее медитативный, элегический вариант поэтики «Московского времени». Во многом такое ощущение возникает из-за формы: большая часть ранних кенжеевских стихотворений написана длинными строками и рассчитана на «долгое дыхание» (хотя иногда этот эффект достигается просто благодаря графическому объединению двух коротких строк в одну длинную) – при этом строки не теряют мелодической силы («Гуттаперчевая ткань стиха Кенжеева гибка до протеистичности», как формулирует Владислав Кулаков). Как и его ближайшие коллеги, Кенжеев рассматривает сентиментальную интонацию как проблему: этой интонации нужно приручение, переприсвоение. В результате, несмотря на элегичность, в этих стихах устранена опасность «слезы»:

Должно быть, ева и адам цены не ведали годам,

не каждому давая имя. А ты ведёшь им строгий счёт,

и дни твои – как вьючный скот, клеймённый цифрами густыми,

бредёт, мычит во все концы – чтоб пастухи его, слепцы

(их пятеро), над мёрзлой ямой тянули пальцы в пустоту

морозную, и на лету латали скорбью покаянной

прорехи в ткани мировой. Лежишь, укрывшись с головой,

и вдруг как бы кошачий коготь царапнет – тоньше, чем игла –

узор морозного стекла – и время светится. Должно быть,

холодный ангел азраил ночную землю озарил

звездой зелёною, приблудной, звездой падучей, о шести

крылах, лепечущей «прости» неверной тверди многолюдной.

На долготу дыхания работает и синтаксис – стихотворение Кенжеева может быть выстроено как одна долгая фраза, которую невозможно разделить на части. Так устроено, например, стихотворение «Оглядеться и взвыть – невеликая тонкость…», эмоциональной палитрой напоминающее «Самосуд неожиданной зрелости…» Гандлевского, но благодаря синтаксической связности выглядящее не как череда размышлений со сменой точек зрения, а как одно долгое рассуждение, парадоксально и с блеском разрешающееся в финале. В 1982 году Кенжеев эмигрировал. Он продолжал писать и печатать стихи до своей смерти в 2024 году.

Группа «Коллективные действия». Акция «Лозунг-1977». Московская область, 26 января 1977 года[465]

Параллельно с «основными» текстами Кенжеев публиковал ироническую «гражданскую лирику»: баллады, гимны и эпистолы, написанные под маской поэта по имени Ремонт Приборов. Этот поэт восторженно бежит впереди любой пропаганды – от коммунистической («Прощелыги мира капитала! / Не понять вам трепетной мечты! / Не понять вам чистоты кристалла, / Коммунизма юной красоты!») до капиталистической образца 90-х («Всем полезен добрый киллер, / наш российский Робин Гуд. / Если вам не уплатили – / дядя киллер тут как тут»); в XXI веке Ремонт Приборов тоже не сидел без дела: «Князь Владимир мой Владимирович, / полный тёзка Маяковскому! / Мудрый курс ты политический / Обозначил, светлый батюшка!» Стихи Ремонта Приборова – хорошая точка, чтобы начать разговор о московском концептуализме и иронической поэзии; недаром многие из них посвящены Тимуру Кибирову (р. 1955) – самому мягкому и, возможно, самому популярному из концептуалистов.

Тимур Кибиров. 2008 год[466]

Концептуалистская поэзия возникла в 1970-е практически одновременно с соц-артом – направлением в советском неофициальном искусстве, которое пародировало искусство официальное и в то же время создавало из его образов своего рода постмодернистские иконы. Это была имитация искренности, сделанная исключительно тщательно – хотя тяга к преувеличению позволяла всё-таки даже неискушённому читателю и зрителю заподозрить издевательство. Тот же Кибиров начинал с длинных нарративных поэм, посвящённых Черненко и Ленину, – в период, когда поэтическая лениниана ничего, кроме ощущения идиотской и устаревшей сервильности, не вызывала, он написал поэму «Когда был Ленин маленьким», шокировавшую даже коллег по цеху: например, она начиналась с эпизода зачатия вождя:

Я часто думаю о том, как… Право странно

представить это… Но ведь это было!

Ведь иначе бы он не смог родиться.

И, значит, хоть смириться с этим разум

никак не может, но для появленья

его, для написания «Что делать?»

и «Трёх источников марксизма», для «Авроры»,

для плана ГОЭЛРО, для лунохода,

и для атомохода – для всего! –

сперматозоид должен был проникнуть

(хотя б один!) в детородящий орган

Марии Александровны… Как странно…

Андрей Монастырский. 1980 год[467]

Ещё одна знаменитая вещь Кибирова – поэма «Сквозь прощальные слёзы» (1987), написанная по принципу центона: Кибиров включает в текст множество узнаваемых цитат и примет советской культуры, так что у него получается каталог всего советского с 1920-х по 1980-е. Каталог, сериальность – излюбленные средства концептуалистов: многократное повторение и дублирование может обнажать абсурдность языковых или социальных конвенций, противодействовать тиражности пропаганды; может и производить гипнотическое, шаманское воздействие. Такова, например, огромная поэма «Поэтический мир» (1976) одного из ключевых авторов концептуализма Андрея Монастырского (р. 1949): перед нами на протяжении нескольких сотен страниц происходит практически камлание, очень далёкое от всякой предметности и конкретики:

меня не интересует, что со мной

может случиться

потому что в этих местах

я никогда не был

и не буду

я не знаю,

где они находятся

я не знаю, где я нахожусь

я нахожусь там же

где находился всё время

но до тех пор,

пока я не найду чего-то

ничего не вспомню

я ничего не помню

несмотря на то,

что всё мне знакомо

и я сам себя помню