Меня передернуло: южане, передразнивающие северян, напоминают Джозефа из «Грозового перевала». Я снова спросила, не встречались ли мы раньше, – на этот раз по-английски.

– Не припомню, – ответил он, бесстрастно разглядывая мое лицо, и добавил с улыбкой: – Полагаю, мое «галльское» поведение в большей степени обусловлено окружающей обстановкой.

Я обвела взглядом комнату и рассмеялась. Казалось, некая машина времени непостижимым образом перенесла меня на вечеринку кого-то из моих сокурсников той поры, когда мы еще учились. Парижане выделялись из толпы, будто подсвеченные особой иллюминацией, – вероятно, тому виной была их удивительная способность держаться прямо. В остальном же комната была битком набита самыми разными иностранцами: тут и парочка патлатых парней в футболках для регби, и девчонки – явно с Британских островов – в боевой раскраске и джинсах с высокой талией, а также и те, чей выбор в одежде гораздо смелее и ярче – но в конечном счете уродливее (студенты художественной академии). Рядом с ними – девушка откуда-то из Восточной Европы, в узорчатых чулочках и с окрашенными в сливовый цвет волосами, и, наконец, американцы – с горящими глазами, дерзкие, раздражающе пышущие здоровьем.

Я решила рискнуть:

– Может… уйдем?

Он ухмыльнулся:

– Вижу, и ты в восторге от «французского образа жизни».

Произношение у него было такое ужасное, что у меня не осталось сомнений: он здесь всего лишь в отпуске.

– Давай покажу тебе Париж, – предложила я, кивнув в сторону двери.

Удушающая жара уже отступила, и ночь была прохладна и свежа, а улочки вокруг пустынны. Слегка пошатываясь от количества выпитого, я направилась к тому месту на окраине парка, где оставила свой велосипед. Вдохнув свежий ночной воздух, я осознала, что, оказывается, изрядно пьяна.

– Как тебя зовут-то? – спросила я, неловко возясь с велосипедным замком.

– Лал, – ответил он, беря у меня ключи. Имя, похожее на детсадовское прозвище, – верный признак представителя золотой молодежи. Мы двинулись вниз по холму, к зданию мэрии 19-го округа и каналу, где мерно плескалась черная вода.

– Погоди-ка, – он присел на величественных ступенях и достал из внутреннего кармана пиджака бутылку виски. – Будешь?

Я плюхнулась рядом.

– А ты разве не с друзьями там была?

– Вроде да, – рассеянно ответила я, умолчав о том, с какой легкостью оставила своих, едва только на горизонте возник привлекательный мужчина. – А ты?

– Только тот парень из Манчестера. Хотя на самом деле он из Лидса. Младший брат моего лучшего друга.

– А, ясно, – протянула я, вытирая рот тыльной стороной ладони; виски обжег мне горло, и я сглотнула. – Так, значит, ты приехал в Париж на его новоселье?

– Естественно нет, – фыркнул он, тоже сделал глоток и добавил с загадочно-самодовольным видом: – Я просто ищу свой путь.

Я закатила глаза, не проглотив наживку, и потянула его за руку, вынуждая встать:

– Как и все мы! – и добавила нараспев: – Viens, vite![77]

Мы вновь вернулись к точке отсчета – Уркскому каналу, у которого даже в столь поздний час было не протолкнуться. Повсюду – разношерстные компании, концентрическими кругами рассевшиеся вокруг своих покрывал для пикников, уставленных бесконечными бутылками вина и тарелками с сыром, всевозможными закусками, баночками с хумусом и табуле[78]. Я обожала тут бывать летними вечерами. На песчаной полосе вдоль набережной расположились игроки в петанк[79], опьяненные солнечной энергией, подпитывавшей их до поздней ночи. В воздухе плыли звуки музыки, исполняемой труппой седеющих хиппи-антифа: скрипач, гитарист и, конечно, вездесущие бонго. Улыбаясь, мы наблюдали за тем, как один из них пытался вовлечь невинных прохожих в несколько неуклюжий, но в то же время одухотворенный вальс. «Mam’zelle! – кричал он, не выпуская изо рта самокрутку. – Vous voulez danser?»[80]

В конце концов я вытащила-таки Лала – к его явному неудовольствию – и заставила подвигаться под мелодии Жоржа Брассенса[81].

– Mais qu’est-ce que vous êtes beaux, les jeunes![82] – воскликнул хиппующий старичок, азартно подталкивая Лала ко мне и побуждая его кружить меня в танце.

Над всем этим действом неумолчным рефреном раздавались призывы уличных продавцов пива (предлагавших Heineken прямо из магазинных пакетов, наполненных льдом): «Bières fraîches! Bières fraîches! Deux euros, la bière fraîche!»[83] Лал предпринял нескладную попытку купить бутылку, и я с облегчением отметила, что он тоже наконец захмелел. Открыв пиво, он вытянул меня за руку из толпы и увлек в сторону набережной. Мы сели на бетонный бордюр, свесив ноги над черными, переливающимися золотом водами.

От канала мы пошли на запад, к стальным ребрам железнодорожных мостов, зигзагами поднимавшихся от Северного вокзала. Лал, который поначалу изо всех сил старался произвести впечатление холодности и отстраненности, теперь говорил громко, оживленно жестикулируя.

– А вообще-то Париж мне нравится! – заявил он. – Раньше я не думал о нем всерьез: считал, что тут одни дурацкие аккордеоны да замочки любви по мостам, но это – он обвел жестом кебабные, убогонькие, с аляповатыми вывесками, и невзрачные табачные киоски, – это даже круто!

Мы поднялись на мост; ветер утих, и, казалось, воцарился покой. Дошли до середины – той самой точки, где оказываешься так высоко, что голова кружится и дух захватывает от восторга. Иссиня-черное ночное небо понемногу светлело, переходя в лиловый, – занимался рассвет. Железные каркасы мостов, проволочные ограждения и электрические провода проступали на подсвеченном солнцем горизонте, словно стремительные росчерки пера на японской гравюре. Под нами простирались бескрайние пустыри: колючая проволока, железнодорожные пути, кивающие головки буддлеи, пробивающиеся меж заброшенных товарных вагонов. Здесь была словно приграничная территория, некое промежуточное пространство, где казалось, будто бы твоя связь с миром – непостоянна и эфемерна. Где-то вдалеке вставали серые тени башен. Мы прильнули к сетке забора.

– Какой простор! – присвистнул Лал. – Я и не представлял, что в Париже столько свободного пространства. Думал, все досталось Берлину и Лондону!

– Это правда, – согласилась я. – Парковки, заправки, улочки с одними только жилыми домами, сады…

Голоса наши перекатывались звонким эхом, как в пустой бочке, – и мы пристыженно замолчали. Вдруг откуда-то снизу раздался грохот приближающегося поезда.

– Какая ты красивая, – улыбнулся мне Лал и пьяно вздохнул, теребя манжеты своего потрепанного джемпера.

Я закрыла глаза в предвкушении поцелуя – однако спустя мгновение, несколько смущенная тем, что его так и не последовало, открыла их и увидела, что мой спутник смотрит вниз, на рельсы.

– Невероятно: ты не поцеловал меня! – возмутилась я. – А я-то еще лицо ему подставила!

Он рассмеялся и пробормотал что-то неразборчивое. Когда наконец шум поезда стих, он повернулся ко мне и спросил в лоб:

– Ты тут рядом живешь? Можно я у тебя переночую?

Я, слегка озадаченная, ответила, что можно, но я ни за что не стану с ним спать после такого унижения.

Он устало вздохнул:

– До чего же ты пьяная…

Мы пошли к дому узкими закоулочками, мимо станции Шато-Руж. Я наблюдала, как он вяло разглядывает группы скучающих проституток; девочек-подростков в обуви на платформе и легинсах, хихикающих над репликами друг друга или рассеяно листающих ленты соцсетей в смартфонах. Те, что постарше, опершись на ограду у входа в метро, с остекленевшим взглядом дожидались семи утра. На лестнице, лениво покуривая, маячил их сутенер. Мы миновали бульвар – и словно попали в другое измерение: салоны связи и ларьки сменились деликатесными лавками, итальянскими ресторанами и мастерскими по изготовлению керамики.

– А вот теперь похоже на Париж из голливудских фильмов, – сказал Лал, с трудом взбираясь по лестнице, ведущей к Монмартру и базилике Сакре-Кёр. Монмартр: фонарные столбы в стиле бель-эпок, формой напоминающие веретено; мощеные улочки там, где когда-то были скотные дворы, – нестихающий ностальгический гул прошлого.

– Ты глянь, ну прямо как в «Котах-аристократах»!

Тут у меня в голове сам собой возник образ Тэйлор.

– Не будь таким циничным жлобом, – фыркнула я. – Это же великолепно!

– Должен признать, что эта лестница тоже довольно крутая, – заключил он, после чего взял у меня велосипед и, опасно пошатнувшись, водрузил раму плечо. – Я понесу, идем!

В один длинный, размашистый шаг он преодолел сразу несколько ступеней, неуклюже обогнул очередной фонарный столб и едва не врезался в перила, тут же уронив мой велосипед. Взобравшись на вершину лестницы, он принялся горланить первые строки песни Tonight из «Вестсайдской истории».

– О боже… Лал! – шикнула я. Вряд ли добропорядочным парижанам понравятся подобные ночные серенады – да и вообще любой шум. Но он беззаботно продолжал, в перерывах посылая мне поцелуи. Следовало признать, что голос у него был неплохой. Наверное,