Шрифт:
Закладка:
– Non, mais[59], серьезно, Франции – кирдык, – кивнул он. – Да и всем нам. Мировое правительство, чувак. Всей Европе – кранты. Я правда надеюсь, что Британия проголосует за выход. К черту этот ЕС, к черту МВФ… И вообще всех этих гигантов!
Саломе застонала.
– Non, mais Hugo, t’es vraiment trop con quoi…[60]
– Это я-то придурок? Нет, ты серьезно? Ты хоть понимаешь, что сейчас вообще в мире творится?
Тут я почувствовала, как в груди поднимается волна совершенно не свойственной мне злости, и сказала:
– Да, но отдать страну в руки кучки фашистов – это что, решение?
Он смерил меня высокомерно-снисходительным взглядом:
– А кто же, по-твоему, управляет ею сейчас, ma poule?[61]
– Voilà[62], – самодовольно кивнул Клеман. – Если Великобритания выйдет из ЕС, это станет важным шагом к тому, чтобы покончить наконец с этой прогнившей системой.
Я приложилась к самокрутке, протянутой мне Юго.
– Ребят, да не будет никакого типа праведного ниспровержения капитализма, а будет лишь последняя конвульсия увядающей нации, цепляющейся за постыдное колониальное прошлое, которое поддерживает некую иллюзию статусности.
Я затянулась снова и испытала прилив смутной гордости.
Юго сердито зыркнул на меня.
– По-моему, вы, девчонки, просто не понимаете, что вокруг происходит. Побывали бы в лагерях…
– Quoi, comme vous?[63] – рассмеялась Саломе.
– А вы-то чем занимаетесь? – спросил он обвиняющим тоном. – Вот ты, Леа́, рассуждаешь тут о фашистах в своей стране. А я знаю, что делал бы, если бы к власти у нас пришла Марин Ле Пен…
– Точно так же занимался бы всякой хренью, – наконец вмешалась Кларисса, одарив его холодным взглядом. – Сидел бы в своей утопической конурке, за которую платят мама с папой, покуривал бы в углу и разглагольствовал о РАФ[64].
В комнате повисла гробовая тишина. Кларисса посмотрела мне прямо в глаза, и я вдруг ощутила острое желание непременно с ней подружиться. Ишь, как лихо заткнула парням рты!
– Ну что, вызываем такси? – спросила она, зевнув. – Я ужасно устала, да и кайф прошел, так что чувствую себя мизантропом.
Она решительно встала и своей спокойной улыбкой напомнила мне Анну.
– Большое спасибо за гостеприимство. Было здорово!
Улыбка-то как у Анны, но, когда Кларисса осадила Юго, я невольно заметила, как сильно она похожа на Майкла.
* * *
Следующим вечером, падая с ног после десятичасовой смены и примерно получаса сна, я вернулась в Данфер за велосипедом. К седлу была приколота записка, написанная незнакомым почерком:
«Большое спасибо за прошлую ночь! Жаль, что все так закончилось, – до этого было очень круто (хотя, конечно, «искусство» у Клемана сомнительной ценности…).
Увидимся в Сен-Люке. ххх![65]»
Определенно, она у меня в кармане, подумала я – и тут вспомнила ее первую улыбку, изогнувшую плотно сомкнутые накрашенные губы.
6
Майкл
Я впервые видел ее не в униформе – не считая того случая, когда она вышла ко мне в пеньюаре. Сейчас на ней было бледно-голубое, сшитое на заказ пальто с пышным меховым воротником; глаза подведены черным, отчего взгляд ее сильнее обычного напоминал олененка Бэмби. Она ждала меня, прислонившись к ограде парка. Я опоздал на двенадцать минут. Приблизившись, некоторое время я стоял и смотрел на нее – пока она меня не засекла. И еще в тот вечер я впервые видел ее в темноте. Был уже почти конец сентября, и жемчужно-серые дни все раньше превращались в ночь. Свет фонаря подсвечивал ее бледное лицо, такое печальное в своей спокойной неподвижности. Я столько раз ее себе представлял – в полумраке, с разметавшимися по подушке волосами, с чуть приоткрытым от удовольствия влажным ртом. Глаза у нее всегда закрыты; в своих фантазиях я никогда не видел, как в них отражается свет фонарей.
Тут она заметила меня и вся озарилась обезоруживающей, по-детски искренней улыбкой, обнажившей зубы. Я решил не извиняться за свое опоздание.
– Куда пойдем? – спросила она.
Я с восторгом отметил про себя, что лицо ее из меланхоличного сделалось возбужденным. У меня была мысль взять Астрид с собой на студенческий вечер, где должна была выступать группа моего друга, – но, едва увидев ее, я тут же понял, что пока не хочу, чтобы она превращалась в осязаемую реальность; чтобы ее имя обретало четкие контуры в устах обыкновенных, облеченных плотью людей, ежедневно присутствующих в моей жизни.
– Ты любишь джаз?
– Конечно, – отозвалась она, и я обрадовался, потому что рядом с ней испытывал некое подобие ностальгии – мне нравилось представлять ее эдаким призраком прошлого десятилетия, дочерью славных пятидесятых годов.
– На Олд-Комптон-стрит есть джаз-клуб – можно было бы пойти туда. Там полно ровесников наших родителей – играют хиты прошлых лет и вспоминают, как видели в Нью-Йорке Чарли Паркера, хотя явно не бывали дальше Слау.
Она хихикнула.
– Отлично!
Я улыбнулся и взял ее за руку. Чуть влажная, отметил я про себя; как это трогательно.
* * *
– Мне просто кажется, что в этой версии немного переборщили с аранжировкой – вот и все.
– Билли Холидей? Переборщила с аранжировкой? – возмущенно переспросил я.
– Ну, Билли, конечно, богиня, кто бы спорил… Только ведь главная изюминка версии Чета Бейкера – в ее простоте. Обожаю момент, когда вступает перкуссия, щеточки по малому барабану… Ух-х, аж мурашки по коже!
Все дорогу до Олд-Комптон-стрит она не проронила ни звука – и меня это вполне устраивало. А едва только мы спустились в темный, прокуренный подвал – мгновенно оказалась в своей стихии. Пробравшись сквозь толпу к барной стойке, она заказала шотландский виски, потом повернулась ко мне и спросила (с артикуляцией истинной уроженки Боу[66]):
– А ты что будешь?
После двух порций скотча она по-прежнему молчала, но в этом молчании не было ни капли робости или стеснения. Усевшись на барный стул, Астрид закрыла глаза, блаженно покачиваясь в такт музыке. В жизни бы не подумал, что она способна на подобное самообладание.
Заговорила, лишь когда я зажег сигарету.
– О, и мне, и мне!
– Ты куришь?
– Балуюсь, – ответила она театральным шепотом. – Папа вечно выходил из себя, стоило ему застукать меня с куревом; пугал, что я испорчу себе голос.
Я протянул ей сигарету.
– Все его друзья говорили, что от этого голос у меня станет только лучше – брутальнее. Но папа любит, чтобы все было, как он сказал, понимаешь?
– Так твой отец – джазмен?
– Ну, вообще-то мой папа плотник, – рассмеялась она, – но да, когда-то он играл на трубе. С мамой они познакомились, когда он и его группа выступали в метро «Бетнал-Грин» во время «Блица»[67]. Каждую ночь они брали свои инструменты и играли, чтобы заглушить воздушную тревогу.
Мне внезапно стало не по себе от того, насколько органично она чувствовала себя здесь. Лондон был у нее в ДНК. Я попытался вспомнить то время, когда только перебрался сюда, – после своего совершенно не примечательного детства на севере Англии и трех лет в Оксфорде. Мне ничего не хотелось сильнее, чем вобрать в себя этот город и раствориться в нем. Хотелось, чтобы меня крестили в Темзе; чтобы корни мои проникли в эту землю и переплелись с корнями здешних платанов; чтобы у меня был тот же тембр голоса и та же долгота гласных, те же паузы между словами и фразами, те же интонации, что у Пипса и Диккенса, у завсегдатаев джентльменских клубов, уличных торговцев, колоколов Олд-Бейли. Словом, мне хотелось быть как Астрид. Но гораздо больше меня поразила ее музыкальная осведомленность. Я-то планировал просвещать ее – а она знала все мелодии и подпевала им. Когда прозвучало несколько отрывистых, низких нот на контрабасе и пара сложных ломаных аккордов, она наклонилась ко мне (и когда это успела так освоиться?) и, коснувшись губами моей скулы, выдохнула:
– Ой, как мне нравится! Моя любимая!
– Билли Холидей, – согласно пробормотал я. – Классика.
– О нет, – шепотом возразила она. – Снова Чет.
Признаваться, что с этой версией я не знаком, было выше моих сил. Астрид же приняла мое молчание за несогласие.
– Но именно версии Билли я пыталась подпевать в детстве, – поспешно добавила она, нервно поерзав на стуле, – будто смущенная тем, что посмела оспорить мое мнение.
Запели о боли нецелованных губ. Пора, решил я; взял сигарету у нее из рук и затушил о маленькую пепельницу Ricard.
К стыду своему я ждал, что поцелуй ее будет пахнуть клубникой, – все-таки фантазия о Тэсс прочно укоренилась в моем не по годам развитом (и тем не менее незрелом) мозгу,
