Шрифт:
Закладка:
Например, у нас был дресс-код – с определенного момента мы должны были ходить на занятия и тренировки в синих комбинезонах. Лето, жара, но ты должен быть в комбинезоне. Мы с Климом как-то пришли в шортах, приличных таких летних шортах. Нам сделали замечание. Таковы правила этого места.
Периодически мы получали по башке за то, что не то сказали, не так сделали. Выложила я как-то фото в соцсети с одного из уроков – огребла за это. Если честно, я даже от родителей не сильно по башке получала и не очень люблю, когда такое происходит. А тут ты не знаешь правил, но тебя все время за что-то ругают, что-то тебе советуют, график твой составляют без твоего участия, без оглядки на то, удобно тебе или нет. Огромное количество ограничений! Это нельзя и то нельзя. А что можно? Ничего. Всё нельзя.
Такого со мной никогда не бывало. Я росла в большой свободе, но не была и оторвой, которую нужно все время контролировать. Да, я могла что-то сделать не так, но я знала черту, которую нельзя переходить, знала, что можно, а что нельзя, что хорошо, а что не очень. Меня не наказывали, не закрывали дома. И я не привыкла к тому, что мне все время грозят перед носом пальчиком.
Даже в институте можно было прогулять. А здесь не прогуляешь, не скажешь: «Я сегодня неважно себя чувствую». Попробуй, скажи так: тебя привезут на обследование, и если ты действительно себя неважно чувствуешь, то на какое-то время выпадешь из работы.
Быть молодцом все время – очень трудно. Это сильно влияет на мозги. К тому же творческим людям постоянно хочется нарушить какие-то правила. Как говорят в театральном институте, правила созданы для того, чтобы их нарушать. Это закон актерской природы: делать все не по правилам, существовать вне рамок. Олег Новицкий, летчик-штурмовик, прошедший горячие точки, ныне полковник, очень здорово сказал на пробах, когда Клим попросил его показать свои эмоции: «Клим Алексеевич, я все это время – а мне почти пятьдесят – учился скрывать свои эмоции». У нас, артистов, все наоборот: нас учили быть не логичными, а парадоксальными, алогичными. Искусство ведь и интересно тем, что выходит за рамки. А тут вдруг нужно было перестроить свою психофизику, свои мысли.
Конечно, было очень сложно одновременно и стать частью этой системы, и сохранить себя – и свое настроение, и юмор.
На одной из тренировок мне сделали замечание. Антон дал команду: «Откачать конденсат». Я в ответ: «Ага». Мне сказали: «„Ага“ – это неправильный ответ, нужно говорить „принято“ или „есть“».
Когда играешь роль, можно, конечно, выучить текст. Но тут я не играла роль, я находилась в процессе. Очень сложно оказалось сказать в первый раз «Принято!» и «Есть!» как Юлия Пересильд, а не как персонаж. Очень трудно себе это «присвоить».
Это была игра, правил которой мы не знали. Из-за этого я чувствовала себя очень уязвимой. В театре, например, есть свои нормы: мы, актеры, очень удивимся, если кто-то, допустим, пройдет по сцене в уличной обуви. Или если кто-то начнет на репетиции перебивать режиссера. Это негласные традиции, сложившиеся за долгие годы. Многие из правил, принятых в ЦПК, нам объяснили, но в первую очередь упор делали на том, от чего зависит жизнь космонавта. В рамках нашего проекта ЦПК была отработана новая технология оперативной подготовки непрофессиональных участников космического полета. И все, кто нас готовил, тоже были в напряжении – для них это была огромная ответственность. Нас и ругали часто, потому что переживали за нас: вот ты на тренировке не тот клапан открыл, а если ты так сделаешь на корабле, то вы все погибнете.
Сколько жутких историй мы услышали! Так меня не пугали даже в детстве! Нам сочно рассказывали, какие бывали внештатные ситуации и как крошечная ошибка, по невнимательности, по неосторожности, может привести к гибели экипажа. Кто-то сломал челюсть при посадке, кто-то – позвоночник, у кого-то раздробились коленные чашечки, потому что неправильно пристегнул наколенники. Кто-то открыл РПВ-2, и в этот момент что-то где-то взорвалось, у кого-то что-то сгорело при пожаре. Каждый день мы набирали столько информации про подобные случаи!.. И ведь это реальные истории про конкретных людей: «Вот он не пристегнул наколенник, и у него – бах! – коленная чашечка просто разлетелась», «Во время посадки не сложил руки как надо, и при взведении кресел одна застряла между стенкой корабля и ложементом – в результате серьезная травма». Слышишь это везде и ото всех, вроде бы не нарочно, но это обсуждается постоянно! Как горела станция «Мир», как сработала САС (система аварийного спасения)… Я понимаю, что мы должны были услышать эти истории. И мы бы относились к ним иначе, если бы нам не надо было лететь. А поскольку у нас и так было состояние «нестояния», то все эти истории мы невольно переносили на себя, и казалось, что они случатся с нами непременно, причем все сразу. Как и все то, что случается с космонавтами еще до старта: «Играли в бадминтон – воланчиком повредил себе глаз, никуда не полетел». И вот в один прекрасный день на спортивной тренировке мой любимый физрук Шемчук говорит: «Сегодня будем играть в бадминтон». Я играю и думаю только о том, как бы глаз себе воланчиком не выбить!
Театр – это тоже зона риска, но все-таки не смертельного. Можно даже сказать, что театр гораздо более травматичная история, чем космос. На спектакле «Грозагроза» я два раза ломала палец на ноге и, несмотря на это, доигрывала до конца. И все-таки в театре о безопасности как-то не думаешь. А при подготовке полета все сто раз проверяется – но ты все равно об этом думаешь. Как бы мы ни шутили и ни хохотали по этому поводу, думаю, у каждого в голове сидело, что нужно быть осторожным, аккуратным, сосредоточенным.
Поэтому нам было понятно, когда наши шутки иногда резко пресекали и прикрикивали на нас, когда мы пытались юморить, – так кричат родители на ребенка, который выбежал на дорогу перед машиной. Повышать
