Шрифт:
Закладка:
При этом Ракитская не отводила взгляда – безжалостно фиксировала последнее:
Над Красною площадью таяли лица
безумных… В костре остывала зола…
Закономерным и существенным был ее вопрос самой себе:
…А мне-то что делать?
Сгореть от позора
в стране, моим гневом спаленной дотла?
Жизнь, как известно, умнее нас. Надо только поддаться ее течению. К этой мысли, подобно толстовским героям, рано или поздно приходит большинство людей. В начале 90-х Ракитская занималась вполне обыденным делом. Вместе с мужем, поэтом Анатолием Богатых, она торговала в метро книгами, в буквальном смысле спасая свою семью от голода. Между прочим, так выживали в ту пору десятки молодых московских писателей. Наверное, тогда и родился «Черно-белый романс»:
…В стране волоокой,
где крыша течет,
но время повернуто вспять,
где каждая сука открыла свой счет
и даже имеет печать,
где нынче у вас миллион на счету,
(а значит – не мне вас судить),
я вам предъявляю свою нищету —
извольте мне все оплатить…
«Счет», предъявляемый Ракитской, был обширен. И, конечно, он не сводился к материальному. И, конечно, он рос…
Ах, если бы дело было только в антисемитизме – государственном ли, бытовом ли, интеллектуальном! В «Еврейской мелодии» (1995) Ракитская язвительно реконструирует мышление антисемита:
Не женитесь на русских еврейках, —
говорит господин Баркашов.
Они ходят порой в телогрейках,
притворяются русской душой…
Можно спокойно оборвать цитату. Здесь все понятно. Но вот семь лет спустя Ракитская напишет стихотворение, которое, на первый взгляд, звучит кощунственно в устах человека, воспитанного на русской культуре:
Вся русская поэзия, ты – бред.
В тебе ни смысла, ни дороги нет.
Ты – как рубцовский пьяный пароход,
Что в никуда по Вологде плывет…
Меня эти строчки сначала покоробили, хотя они были так очевидно эпатажны, очевидно нарочиты. Они были рассчитаны на то, чтобы привлечь внимание читателя. Вчитавшись, однако, догадываешься: «священные коровы» нашей интеллигенции целы – не обо всей русской поэзии идет здесь речь. И даже, скорее, речь вообще не о стихах – о стихии. О стихии, которая, прячась в различные концепции русской самобытности, вновь и вновь ломает судьбы творцов. Уносит Россию в бездну. Вот с этим-то и спорит Ракитская:
… Пока они поют про ямщика,
Мне душу рвет вселенская тоска,
Сжимает сердце в каменный комок, —
Чтобы тоски никто узнать не мог…
…
…Я жить хочу. Оставь меня, страна.
Нерусские у внуков имена.
Им будет жить светло и налегке.
Им не писать на русском языке.
Думаю, косноязычие поэта тоже намеренно: «Им будет жить светло и налегке»… У внуков и впрямь – другая судьба, другой язык, похожий на тот, которым говорят наши дети и внуки в Америке. Но вот отпустит ли героиню Ракитской Россия (я не о местожительстве – о душе), не знаю. Ведь их притяжение взаимно.
А тема гибели империи нашла свое завершение в одном из стихотворений Ракитской, написанном в самом конце тысячелетия:
Нас победили в холодной войне
Те, кто живут на другой стороне.
Больше они не боятся войны —
Нам улыбаются с той стороны.
Больше они не боятся ракет —
Нас победили.
Нас более – нет.
Во поле чистом оставленный дом.
Вольная воля гуляет с ножом.
Дверь нараспашку – входи и бери.
Стыдно снаружи и тошно – внутри.
Неужели это все-таки итог? – спрашивал я себя. Читая эти строки, которые как бы пунктиром очерчивают бурлящие эмоции миллионов людей, мне также очень хотелось понять – от чьего имени говорит теперь, спустя годы, автор? кому принадлежит это «мы»?
Вроде бы, еврею нечего вздыхать о гибели империи, где он из создателя давно превратился – в результате государственного антисемитизма – в заложника. Вроде бы, сама Эвелина Ракитская четко сформулировала когда-то: «Я еврейка – мне брать не велели чужого: ни чужого куска, ни чужую беду…»
Тем не менее «мы» звучит здесь очень лично, исповедально. И дело не только в известном парадоксе психики еврея: он всегда без спроса «берет» любую «чужую беду», сплавляет ее со своей, вечной. И выдыхает: «…Нас более нет».
Все сложнее. Перед нами еще один горький парадокс: именно на обломках империи героиня Ракитской вдруг обрела то, к чему так безуспешно стремилась. Обрела странное братство, к которому не могла пробиться долгие годы. Еще в 1984-м, в стихотворении «Памяти Высоцкого», она мечтала:
Я хочу быть такой,
чтобы каждый на мелкие части
мог меня разбивать,
как в лесу разбивается крик,
чтоб над каждой строкой
мог любой, леденея от счастья,
морщить лоб и вздыхать:
до чего ж примитивный язык…
Наконец, и эта мечта сбылась. Чтобы убедиться, отправимся напоследок вместе с поэтом по ночной Москве. Предупрежу только: сюжет маленькой поэмы Ракитской «Аленький цветочек» (1999) связан с попыткой лирической героини спасти своего возлюбленного.
…Вот я выхожу к магазину,
к ночному, в четвертом часу.
Хозяину лавки, грузину,
я прибыль в кармане несу.
Меня он улыбкой встречает —
наверно, уже узнает.
Но лишь головою качает
и молча бутылку дает.
А рядом – опухшие рожи,
я мимо скорее пройду,
как будто боюсь стать похожей
и к ним перейти, за черту,
как будто боюсь я подслушать,
как что-то звенит и поёт,
когда их забытые души
уходят в бесцельный полёт.
Уходят, от боли синея,
добру неподвластны и злу…
Но кажется, нет мне роднее
любого бомжа на углу,
и этой замызганной тетки,
заклеившей пластырем бровь…
У всех у нас общая водка —
а стало быть – общая кровь.
