Случайно мне пришлось наблюдать, как он общается со своими подчинёнными, как реагирует на жалобы подследственных, внимательно выслушивая каждого.

Ибрагимов не распекал на чём свет стоит того, на кого жаловались (кстати, при мне жаловались на отсутствие в камере бумаги не только для обращений в инстанции, но даже для туалета, и на то, что давно не давали иголок с нитками). Были и другие бытовые, достаточно мелкие жалобы, которые любой корпусной должен был сам решить в течение минуты.

Полковник делал проще, он говорил примерно следующее:

— Иван Иванович, если у вас на корпусе нет бумаги (ниток, иголок, ручек и т. д.), то зайдите ко мне — я вам куплю… — Причём в его голосе я ни разу не услышал угрожающих ноток.

«Иван Иванович» тут же махал руками:

— Что вы, Рафик Абдрашитович, всё нормально, всё есть, просто я замотался… больше не повторится!

Интересно, что оправдывающийся совсем не был напуган, его тон был действительно виноватым, и видно было, что он с большим уважением относится к своему начальнику.

А полковник поворачивался ко мне и смущённо пояснял:

— Понимаете, Виктор Николаевич, еле концы с концами сводим — денег катастрофически не хватает, иногда даже на питание! Дошли до того, что очень надеемся на экскурсии для иностранцев…

— На экскурсии? — удивился я. — По Бутырке?

— Ну… — кивнул полковник. — У нас же в одной из башен музей приличный собран. Хотите посмотреть?

Конечно же, я согласился и нисколько не пожалел. В этом музее были любовно собраны экспонаты едва ли не с момента основания знаменитой Бутырской тюрьмы. Имеются стенды всевозможных арестантских поделок, стенд тех вещей, которые арестанты проглатывали, чтобы оказаться на больничке. Чего только там не было: от различных гвоздей и иголок до полноценной партии доминушек, извлечённой во время операции из желудка бедняги…

Во время своих посещений знаменитого Централа я узнал, что сейчас вновь прибывших в Бутырку не стригут, и сразу вспомнил, как долго я сопротивлялся этой насильственной стрижке…

После виртуозной работы тюремного парикмахера над головами вновь прибывших, когда я попытался потребовать соблюдения «прав человека», а мне быстро напомнили, «кто я и с чем меня можно скушать», нам выдали по малюсенькому кусочку хозяйственного мыла и отправили в «баню». В кавычки я взял это слово потому, что помещение, в которое нас завели, даже с большой натяжкой назвать «баней» было нельзя. Огромная душевая с тридцатью торчащими гнутыми трубами, у подавляющего большинства которых отсутствовали душевые головки, и вода лилась сплошной струей. Причём в качестве особой шутки воду подавали то холодную, то с трудом переносимый кипяток.

Но мы ещё об этом не догадывались: по команде вертухая сняли с себя всю одежду и моментально стали похожи на братьев-близнецов. Одежду развесили в специальные металлические шкафы на колесиках, которые вкатили в небольшое помещение, называемое прожаркой. После десятиминутного издевательства, именуемого мытьем, — именно столько времени отводилось на то, чтобы более двух десятков арестантов помылись, — нас выгнали из «бани», не дав толком даже ополоснуться. Не успели привыкнуть к холодной воде и намылиться, как из трубы обрушилась горячая, под которой стоять просто невозможно, и кое-как ладошкой пытались стереть мыло.

После того как мы напялили на себя горячие одежды и обувь, нас погнали в подвал, где у зэка-кастеляна каждый получил подушку с наволочкой, матрац с матрасов-кой вместо простыней и алюминиевую кружку с веслом-совочком. Выстроив в коридоре всех вновь прибывших, дежурный ДПНСИ (дежурный помощник начальника следственного изолятора) начал вызывать нас по списку и определять, кого в какую камеру направить. Вызванные забирались соответствующими корпусными, которые прихватывали у ДПНСИ их карточки и разводили по камерам.

Как и предположил Лёва-Жид, нас с ним раскидали по разным камерам. Его вызвали первым, он ободряюще кивнул мне на прощание, и его увели с первой группой куда-то на «спецхату».

«Спецхаты» отличались от остальных тем, что в них находилось не более трёх, пяти или семи человек, что существенно улучшало не только жизнь и быт, но и психологическое состояние. Были и одиночные камеры, в которых содержались «важняки», то есть подследственные с тяжёлыми статьями, или «смертники», приговорённые к высшей мере наказания и ожидающие ответа на свои «касатки», то есть кассационные жалобы. Зачастую они содержались там по нескольку лет.

На какое-то мгновение я попытался поставить себя на место такого ожидающего. Бр-р-р, жуть! По мне, так лучше сразу бы «лоб зелёнкой намазали», чем каждую минуту ожидать смерти…

Глава 4

Моя «хата»

Лишь час отбоя наступает,

Каждый думать начинает,

Что годы жизни пролетают,

Здоровье тает с каждым днём!

Как сейчас помню, меня кинули в девяностую камеру. Сзади послышался скрежет проржавевших замков. Камера была забита, как говорится, под завязку. Позднее выяснилось, она была рассчитана на тридцать четыре человека, а я был уже пятидесятым. По обеим сторонам высились двухэтажные железные нары, то есть кровати-шконки, намертво сваренные между собой. В проходе между нарами, ближе к окну, стоял большой стол, также сваренный из железных уголков, с намертво закреплёнными деревянными досками.

Этот стол использовался двояко: во время завтрака, обеда и ужина его занимали избранные, своеобразная элита, которая верховодила в камере, в остальное время он служил для различных «тихих» игр.

Традиционные: шахматы, шашки, домино, очко, покер, нарды.

И другие игры: чисто тюремные изобретения — «крест», «телефон» и «пасьянс» в домино.

Зачастую в связи с нехваткой или пропажей фигур или шашек оные изготовлялись из хлебного мякиша и красились пастой нужного цвета из стержней шариковых ручек. Для удобства, чтобы не валандаться с досками, прямо на поверхности стола заточенными ложками были выщерблены поля для тех или иных игр…

В нос сразу же ударил тяжёлый, спёртый воздух, насыщенный ни с чем не сравнимым «благовонием», издаваемым человеческим организмом после принятия «музыкальной» пищи: пшёнки, горохового супа и щей из кислой капусты.

В дыму от сигарет и махорочных самокруток где-то под потолком над входом, прикрытая железной решёткой, тускло светила маломощная лампочка, с трудом освещавшая мертвенно-бледным светом закопчённые рожи обитателей камеры.

Многие спали неспокойным сном, но были и такие, что сидели за столом, углубившись в собственные воспоминания, а может быть, и наблюдали за теми, кто тупо продолжал играть в одну из тюремных игр, используя костяшки домино или «стиры» (самодельные карты].

Некоторые «наматывали километры», до одури меряя шагами камеру из угла в угол.

Позднее мне стало понятно, что все движения, по крайней мере в этой камере, начинались