твердостию ответила: «нет», а когда они повторили, что это дело решенное, она вскричала в муке: «нет, нет!» и, обессилев, припала со смиренной мольбою к ногам отца с матерью. И мать написала королю, что все сошло хорошо, но дитя робеет. И вот король пожаловал в Торпу, где проживали Стенбоки. Короля встретили с ликованием, только Катарина исчезла; ее искали повсюду, а найти посчастливилось самому королю; она сидела, утопая в слезах, под кустом дикой розы, где она сказала «прощай» своему сердечному другу. В старой усадьбе пошли забавы и веселье, Катарина же была печальна и тиха. Мать принесла ей все свои украшения, но она не захотела надеть ни одно из них, и выбрала самое простое платье, но именно в нем еще больше пленила старого короля, и перед отъездом он пожелал с нею обручиться. Госпожа Стенбок сдернула с Катарининого пальца кольцо рыцаря Густава и прошептала ей на ухо: «Подумай о своем друге юности, его счастье и жизни, король способен на все!» И родители подвели ее к королю Густаву, показали ему, что кольцо с девичьей руки снято, и король надел на нее свое золотое кольцо. В августе месяце королевский парусник с реклцим флагом переправил через Веттерн юную королеву. На берегу стояли пышно разодетые принцы и рыцари, играла музыка, народ ликовал; Катарина торжественно въезжала в Вадстенский замок. На другой день состоялось венчание. Стены замка были завешаны шелком и бархатом, сребротканым и златотканым полотном. Все праздновало и веселилось! бедная Катарина!

В ноябре домой возвратился рыцарь Густав Три Розы; мудрая, благородная мать его, Кристина Юлленшерна, встретила его на границе, подготовила и утешила, и умягчила его душу; медленно двинулись они в путь, она проводила его до Вадстены, и король повелел им обоим остаться на Рождество. Они повиновались, однако являться к королевской трапезе или в иное место, где пребывала королева, — на это Густава было не подвигнуть. Близилось Рождество. Как-то воскресным вечером Густав сидел в унынье, он провел бессонную ночь, а на рассвете отправился в городскую церковь, к могиле своей прародительницы святой Биргитты. Там, в нескольких шагах от себя, он увидел женщину, преклонившую колена перед могилой Филиппы. То была королева; глаза их встретились, и Густав кинулся вон. Тогда она его окликнула, она просила его остаться, она ему приказывала: «Я приказываю тебе, Густав! — сказала она. — Так велит королева». И она заговорила с ним, и они переговорили между собою, и обоим стало ясно, что с ними приключилось и как с ними поступили, и она показала ему увядшую розу, которую хранила у себя на груди, и, потянувшись к нему, подарила ему поцелуй, последний… перед вечной разлукой, — и они расстались. Вскоре за этим последовала его смерть, Катарина оказалась сильнее, однако же не настолько, чтобы превозмочь глубокое сердечное горе; в этой опочивальне, забывшись в беспокойном сне, она, как повествует история, выдала королю постоянную думу своего сердца, любовь своей юности, ибо она сказала: «Король Густав… мне очень люб… но Розу… не забуду… вовеки!»

Через потайную дверь мы выходим наружу, на крепостной вал, теперь там пасутся овцы; в одну из обветшалых башен загоняют скот; озирая двор замка, мы устремляем взгляд к одному из окон. Явись, о, дрозд из берёзника, и рассыпь свою трель, пой, пока мы вспоминаем про горечь любви в жестокие рыцарские времена. Под этим окном, холодной зимней ночью, стоял, закутавшись в белый плащ, молодой граф Юхан, государь Восточной Фрисландии. Его брат взял в жены старшую дочь Густава Васы и поехал с нею к себе домой; там, где они останавливались на своем пути, устраивались пиры и празднества, самые же пышные — в Вадстенском замке. Сесилия, младшая дочь короля, последовала сюда за своею сестрой, и была здесь, как и везде, первою красавицей, на охоте ли, на турнирах ли. Тотчас же по прибытии их в Вадстену наступила зима, грянули морозы, и Веттерн покрылся льдом. Однажды Сесилия выехала верхом на лед, и он проломился; брат ее, принц Эрик, помчался туда на коне. Юхан, граф Восточной Фрисландии, был уже там и попросил Эрика спрыгнуть наземь, дабы лед не растрескался еще больше. Эрик не хотел его слушать, Юхан же, видя, что пререкаться некогда, стащил Эрика с коня, а потом прыгнул в воду и спас Сесилию. Принц Эрик был в ярости, никто не мог заставить его переменить гнев на милость. Сесилия лежала в горячке, и пока она хворала, росла ее любовь к тому, кто спас ей жизнь; она выздоровела, они объяснились, но день расставанья был уже близок. В ночь перед тем Юхан в белом своем плаще стал взбираться по каменной стене, держась за шелковую лестницу, и залез в то самое окно; они хотели потолковать о его возвращении и свадьбе на следующий год; они чинно сидели и толковали, и тут под ударом топора дверь развалилась надвое, взошел принц Эрик и занес смертоносное орудие над молодым государем Восточной Фрисландии, Сесилия кинулась между ними; тогда Эрик приказал схватить жениха, заковать в железо и бросить в темную яму, на мороз, где тот и провел всю ночь, а на другой день, не дав ему ни крошки хлеба, ни глотка воды, его швырнули в крестьянские сани и отвезли на суд к королю. Сам же Эрик бросил незапятнанную честь и имя своей сестры в пузырящееся болото злословия, и знатные дамы и городские кумушки полоскали сей тонкий лен в мутных водах напраслины.

Лишь когда в этих залах отворяются большие деревянные ставни, сюда проникают солнечные лучи; в их кружащихся столпах вьется пыль, которую вздымает сквозняк. Здесь теперь склад зерна. В палатах этих обосновались жирные, большущие крысы. Паук прядет под потолочными балками траурные полотнища. Таков Вадстенский замок.

Нас переполняют невеселые мысли. Мы переводим глаза на низкую хижину с дерновой крышею, на которой пасется ягненочек под вишней, что осыпает его своими душистыми лепестками. К дерну клонится наша мысль, оставя богатый монастырь, оставя гордый замок, а над дерном гаснет солнце, а под дерном укладывается спать старая старушка; под ним хранятся воспоминания о могучей Вадстене.

Глава IX. Кукольник

На пароходе находился старообразный мужчина, с таким довольным лицом, что, если оно не лгало, он должен был быть счастливейшим человеком на свете. Так оно и есть, сказал он; я услышал это из его собственных уст; он оказался датчанином, моим земляком и директором странствующего театра. Вся труппа была при нем, она помещалась в большом ящике; он был