но ее словам, им возвещено; тогда она отправилась в Нидарос[59] к священной раке святого Олава[60], затем пошла в Германию, Францию, Испанию и Рим. Встречая то почет, то подвергаясь глумлению, она добралась даже до Кипра и Палестины. Будучи при смерти, она воротилась в Рим, где получила последнее откровение: что она упокоится в Вадстене и сей монастырь стяжает особую милость и любовь Бога. Северное сияние не озарит землю так, как ореол этой святой, от которого осталось одно лишь воспоминание. В тихой задумчивости склоняемся мы над ракой с бренными останками святой Биргитты и дочери ее, святой Катарины; но ореол воспоминаний даже об оных и тот померк, ибо в народе бытует предание, что во времена реформации подлинные останки были увезены в монастырь в Польше, а какой, неведомо; Вадстена не хранит прах святой Биргитты и ее дочери.

Велик и дивен был Вадстенский монастырь. Велико было его могущество, которое провидела, умирая, святая Биргитта; где оно сейчас? Его укрывает гробовая плита, о нем рассказывают лишь могилы. Прямо под ногами у нас, всего в нескольких шагах от церковных дверей, на камне высечены четырнадцать колец, по числу дворов, подаренных монастырю, дабы тот, кто распадается здесь во прах, мог получить это место в четырнадцати футах от входа в церковь; это был Бу Юнссон Грип[61], великий грешник, однако мощь монастыря превозмогла все его грехи, о чем красноречиво говорит плита на его могиле.

Густав Первый Васа был солнцем верховной власти, перед ним звезда монастыря должна была побледнеть. Пышный Вадстенский замок, с башнями и шпилями, который он возвел рядом с монастырем, до сих пор сохраняет каменные свои очертания. Издалека, с Веттерна, кажется, будто он стоит еще во всей своей красе; вблизи, лунными ночами, чудится, что он нисколько не изменился, ибо саженные стены на месте, каменная резьба над окнами и воротами прорисовывается на свету и в тени, а окружающие его крепостные рвы, отделенные от Веттерна лишь узкой проезжей дорогой, отражают величественное сооружение.

Мы стоим перед ним при свете дня; ни единого стекла, окна заколочены досками и старыми дверьми; купола уцелели лишь на двух башнях, тяжелые, широкие, наподобие исполинских грибов. На одном железный шпиль все еще устремлен ввысь, на втором — покривился и, как стрелка солнечных часов, показывает время — время, которое миновало. Другие два купола обвалились, через обломки балок перескакивают овцы, низ же башен приспособлен под хлев.

Герб над воротами — без изъянов и пятен, его словно бы вырубили вчера, стены крепкие, лестницы выглядят как новые. В замковом дворе высоко над воротами открывается большая двустворчатая дверь, откуда выходили на балкон музыканты и трубили приветствие, однако сам балкон снесен; мы идем через большую кухню, на белых стенах которой наш взгляд притягивают нацарапанные красным мелком и еще не стершиеся изображения Вадстенского замка, кораблей и цветущих деревьев. Раньше тут парили и жарили, теперь это просторное помещение пустует, дымовой трубы и той нету, а с потолочных балок, массивных и толстых, свисает отягченная пылью паутина, напоминая скопление черно-серых сталактитов. Мы переходим из залы в залу, деревянные ставни отворяются, чтобы впустить сюда дневной свет. Все внушительно, высоко, просторно, украшено старинными каминами, и из каждого окна — чудесный вид на светлый, глубокий Веттерн. Вот в этой комнате просиживал ночи и дни безумный герцог Магнус, чье каменное изваяние только что привлекло наше внимание в церкви; потрясенный тем, что он подписал смертный приговор своему собственному брату, мечтательно влюбленный в портрет королевы Шотландии Марии Стюарт, к коей он и в самом деле посватался, он сидел тут в ожидании, что увидит, как корабль с нею подплывает по озеру к Вадстене; и она явилась, привиделось ему, явилась в обличье русалки, приподнялась над водою, стала манить и звать, и злосчастный герцог бросился к ней из окна. Мы стоим у этого окна и видим внизу глубокий ров, в котором он утонул.

По пути в Тронную залу мы минуем Залу алебардщиков, где в оконных нишах, по обеим сторонам, нарисованы алебардщики в причудливых одеяниях, наполовину одетые далекарлийцами, наполовину — римскими воинами. В этой некогда пышной зале Сванте Стенсон Стуре стоял на коленях пред Маргаретою Лейонхувуд[62]; она была невестою Сванте Стуре, до того как Густав Васа сделал ее своей королевой. Любящие встретились здесь; стены умалчивают, о чем они говорили, когда дверь распахнулась и вошел король, и, увидев коленопреклоненного Стуре, спросил, что сие означает; и Маргарета благоразумно поспешила ответить: «Он сватается к моей сестре Марте!», и король отдал Стуре в жены ту, что соблаговолила выбрать для него королева.

Мы стоим в брачном покое, куда король Густав ввел третью свою супругу, Катарину Стенбок[63], она тоже была невестой другого, невестой рыцаря Густава. То грустная история.

Густав Три Розы[64] совсем еще в молодых летах был отмечен королем и отправлен с поручением к императору Карлу Пятому; он вернулся назад, украшенный дорогою золотой цепью, полученной от императора; молодой, пригожий, жизнерадостный, роскошно одетый, возвратился он домой, он умел порассказать и о чужеземных красотах. Его заслушивались млад и стар, в особенности же юная Катарина, рядом с ним мир становился для нее вдвое больше, богаче и красивее; они полюбили друг друга, и родители их благословили эту любовь. Назначили сговор, тут от короля пришел приказ, чтобы молодой рыцарь не замедлив снова передал от него письмо и поклон императору Карлу. Обрученные расстались с тяжелым сердцем, дав друг другу нерушимую клятву в верности. Меж тем король пригласил родителей Катарины в Вадстенский замок. Катарина должна была сопровождать их; и тут король Густав впервые ее увидел, и старик полюбил ее. Рождество отпраздновали весело, в залах этих звучали песни и струнная музыка, на лютне играл сам король. Когда настала пора уезжать, король сказал Катарининой матери, что желает жениться на юной девушке. «Так она же невеста рыцаря Густава», — запинаясь, проговорила мать. «Юные сердца утешаются быстро», — расчел король; мать тоже так посчитала, и поскольку в тот же самый день и час пришло письмо от рыцаря Густава, то госпожа Стенбок бросила его в камин. Все письма, которые с тех пор приходили, все письма, которые писала Катарина, сжигались матерью; бедной невесте передавали недобрые слухи, нашептывали, что молодой жених напрочь о ней забыл; однако же Катарина ничуть в нем не усомнилась. Весною родители сказали ей, что король просит ее руки и что им надобно благодарить судьбу. Она серьезно, с