корректно и не давала ни малейшего повода к насилию, т. к. 2) на обращение публики к конвойному офицеру он не обращал внимания и смеялся и 3) в части были жандармский полковник, полицмейстер, другие чины полиции, конвойный офицер, туда же вызывали по нескольку человек конвойных солдат.

Мы считаем арест наш незаконным, поведение полиции и конвойного офицера — грубым произволом и насилием и требуем немедленного освобождения всех арестованных, расследования дела и привлечения к ответственности виновных лиц.

Авдеева, А. Гармиза,

Р Коникова, В. Колендо, М. Спиридонова

31 марта 1905 года

Уже десять дней девушки провели в тюрьме. Их всех — и Ванду, и Марусю, и обеих Ань — Авдееву и Гармиза— определили в одну довольно просторную камеру — при желании можно было посадить в нее арестованных вдвое больше, чем теперь. Но, как шутили девушки, размеры — единственное достоинство этого помещения Холодно было почти как на улице — отопление еле-еле грело, и хоть вода не замерзала, зато изо рта шел пар. Мало того что холодно — было так сыро, что на каменных стенах оседали капельки влаги, а под отсыревшими тюфяками на асфальтовом полу образовывались мокрые пятна. Хорошо еще, хоть еду можно было получить в передачах из дома, потому что тюремная баланда была абсолютно несъедобной.

Этот день начался как обычно — подъем, завтрак, прогулка по тюремному двору… На прогулку пошли все, кроме прихворнувшей Ани Авдеевой и Маруси. Маруся не вставала уже пятый день — к простуде, полученной в ночь ареста, добавились сильные головные боли от слабости и нервного перенапряжения, часто шла носом кровь.

Испуганные девушки потребовали вызвать врача — тот хоть и не сразу, но пришел. Сделать, правда, все равно ничего не смог. Сказал, что единственно возможное лечение — перемена обстановки, но это не в его силах.

Денек выдался серый, промозгло-мартовский, хоть уже и начался апрель. Слабый свет, проникавший в камеру через небольшие оконца высоко под потолком, не мог рассеять сумеречный полумрак. Анна сидела на своем тюфяке, уткнувшись в недавно выпущенную книжечку «босяцких» рассказов Горького. Буквы дешевого шрифта сливались перед глазами. Не в силах больше напрягаться, Анна провела по лбу рукой, вздохнула и отложила книгу.

Из того угла, где лежала Маруся, послышался слабый кашель.

— Аня…

— Да?

Анна подошла к Марусе и присела у нее в ногах:

— Я думала, ты спишь. Сделать для тебя что-нибудь?

— Да нет… Что тут сделаешь.

Маруся чуть улыбнулась и опять закашлялась. Аня сочувственно погладила ее по руке. Приступ кашля на этот раз прошел довольно быстро. Аня нахмурилась и сказала:

— Надо тебе выбираться отсюда как можно скорее. Почему ты не хочешь, чтобы за тебя похлопотали? Если бы Женя знала, в каком ты состоянии… По здоровью тебя бы отдали на поруки.

— Нет уж, — Маруся упрямо покачала головой. — Не хочу никаких поблажек. Почему мне должно быть лучше, чем вам? Мы выйдем отсюда только все вместе.

— Но, Маруся…

— Я же сказала — нет. Да и ничего со мной не случится.

Ну почему она такая упрямая, подумала Анна. Если уж вобьет себе что-то в голову, так не переубедишь. Решила, что с ее стороны нечестно и непорядочно бросать товарищей, и теперь готова уморить себя — лишь бы быть со всеми вместе. Сказать по правде, Марусино самопожертвование Анну слегка раздражало. Глупо все это. Но вслух она, разумеется, ничего не сказала.

— Аня, — Маруся тронула подругу за рукав и улыбнулась, — а ты знаешь, это даже хорошо, что я сейчас в тюрьме.

Анна посмотрела на нее в полном недоумении:

— Чего же хорошего? Что ты вот-вот чахотку подхватишь?

— Да нет, я не об этом… Ты помнишь, как я вела себя тогда… Ну, тогда, когда у Жени в первый раз делали обыск.

Аня невольно усмехнулась:

— Да уж помню…

Это было не так давно — в ноябре прошлого года. На квартире у Евгении Александровны в доме Спиридоновых проходила так называемая подпольная дискуссия. Обсуждали резолюцию, только что принятую Женевской группой партии эсеров «О боевых дружинах в деревне». Текст резолюции привез Герман Надеждин, накануне вернувшийся из Саратова. У саратовских товарищей связь с эмиграцией налажена лучше, чем у тамбовцев. Всего на дискуссию собралось человек двенадцать — пятнадцать — в основном эсеры, эсдеков было мало.

Вдруг в самый разгар прений, около двенадцати ночи, под окнами раздался топот коней, послышались шаги, грохнули открываемые с улицы ставни, и сразу вслед за этим — настойчивый стук в дверь:

— А ну, открывайте!

На долю секунды в комнате повисла зловещая тишина. Стук повторился. Маруся вскочила и метнулась к двери:

— Жандармы! Мы пропали, погибли!

Ее нервное худенькое лицо перекосилось от ненависти и страха, в голосе — истерика:

— Что же теперь будет? Что делать? Что делать?

Аня Авдеева молча подошла к ней, обняла за плечи и усадила на место. Маруся схватила Анину руку так крепко, что потом остались красные пятна.

— Что же будет?

— Сидите спокойно, на вопросы не отвечайте, протокол не подписывайте, — быстро проговорил Надеждин. — У кого что есть, живо выкладывайте и жгите.

И сам подал пример, скомкал текст резолюции, поджег его и кинул на пол. Присутствующие стали торопливо выбрасывать в импровизированный костер прокламации и записи, сделанные только что во время обсуждения. Шаги полицейских уже слышались на лестнице. В дверь застучали.

— Сидите спокойно, — еще раз повторил Надеждин.

Дверь под ударами распахнулась, ворвались городовые и жандармы с револьверами в руках. Вслед за ними на пороге возник пристав:

— Именем закона прошу не трогаться с места!

А никто и не думал трогаться. На полу догорали еще какие-то бумажки, валялись кусочки писем, прокламаций…

Начался обыск. Жандармы искали повсюду, чуть ли не мебель вверх дном