но окончательный разрыв наступил год назад — почти сразу после того, как Спиридонова вступила в партию социалистов-революционеров. Идеи, целиком завладевшие Марусиным воображением, Клаше были абсолютно чужды, но прежняя, годами выработанная привычка все обсуждать с подругой не могла исчезнуть вот так вдруг, в один день. Поэтому они продолжали встречаться, хотя тягостными были эти встречи. Разговоры постепенно превращались из диалогов в монолог: Маруся говорила, а Клаша слушала, слушала… И Марусины речи ей совсем не нравились. Как-то раз она набралась храбрости и робко возразила:

— Но, Маруся, разве все непременно должны включиться в борьбу? Даже женщины?

Маруся оторопела:

— А какая разница — женщины, мужчины?

— Ну как же, — Клаша почувствовала себя увереннее. — Ведь мы же женщины. Мы должны в первую очередь думать о семье, о детях… Мы отвечаем за них.

— О каких детях? — не поняла Маруся. — У нас же еще нет детей…

— Так будут, — сказала Клаша. — Обязательно будут, иначе зачем мы на свете живем?

У Маруси от возмущения чуть дыхание не перехватило:

— Так ты что, считаешь, что наше предназначение только детей рожать? Как любая животная самка?

— Ну почему же, — смешалась Клаша. — Не только рожать, но и воспитывать.

— Как ты можешь?! Ты посмотри на этот мир — кругом несправедливость, горе, слезы! И ты еще собираешься плодить несчастных? Прежде чем думать о детях, надо переделать жизнь, для них же переделать, чтобы в будущем они были счастливы!

Маруся заходила из угла в угол по комнате. Клаша, чуть помолчав, спросила:

— И сколько времени ты собираешься… переделывать?

— Столько, сколько потребуется! — бросила разгневанная подруга.

— Но, Маруся, — тихо, но твердо возразила Клаша, — тогда ведь наши дети так никогда и не родятся.

— Пусть! Если это надо для будущего и революции — пусть.

Маруся с вызовом посмотрела на Клашу.

Но ту сбить было невозможно.

— Нет, не пусть. Я не хочу отдавать свое настоящее ради неведомого будущего. Я хочу семью, и мужа, и детей…

— …и дом в деревне, и варенье варить, — зло и насмешливо продолжила Маруся.

— Да, и варенье варить, — прошептала Клаша, опустив голову.

Маруся выпрямилась во весь свой небольшой рост.

Глаза ее гневно сверкнули:

— Вот не знала…

— Что не знала? — сказала Клаша уже совсем еле слышно.

— Не знала, что ты предательница!

— Маруся! — Клаша попыталась схватить ее за руку. — Что ты делаешь, Маруся, опомнись! Мы же подруги!

Марусины глаза сузились в две злые щелочки:

— Подруги? Мне не нужны такие подруги!

— Но мы же… Мы же с детства вместе! Ты же мне как сестра! Я же люблю тебя!

Маруся дернула плечом:

— Отстань!

Клаша выпустила Марусину руку и горько прошептала:

— Ты же сама потом жалеть будешь…

— Я? Никогда!

Она уже открыла дверь и собралась с треском захлопнусь ее за собой с другой стороны, как вдруг услышала:

— Мама говорит, что друзей трудно найти и больно терять…

Маруся оглянулась и гневно выпалила Клаше в лицо:

— А мне и не нужны такие друзья! Мне нужны друзья-соратники в моем деле!

«И зачем она сюда пришла?» — опять подумала Маруся, раздражаясь все больше и больше. Таким, как Клаша, не место среди ее товарищей.

А обстановка в зале все накалялась.

<…> Речь Киншиной сразу подняла настроение слушателей и перенесла их внимание на общие темы. После Киншиной попросил слова местный эсэр М. К. Вольский. Речь его, длившаяся более часа, была еще резче, еще более зажигательна, она дышала ненавистью к существующему правительственному и учебному строю и до такой степени воспламенила всю публику, что далее вести собрание было невозможно. Поднялся страшный шум, крики: «долой самодержавие» и пение революционных песен. Собрание само собою закрылось, и около 12 часов ночи все вышли на улицу. Здесь толпа около 300 человек, состоящая из учащихся, земских служащих и рабочих, с пением революционных песен медленно потянулась по Большой улице по направлению к Екатерининскому Институту, имея в виду силою освободить заключенных институтцев.

Когда участники демонстрации подошли к зданию Института, то здесь они были окружены войсками и полицией и препровождены в 1-ю часть. Здесь в страшной грязи и холоде их продержали до трех часов утра, некоторых отпустили, а 52 человека отправили в тюрьму. Путь от части до тюрьмы был ужасен. По команде кавалерийского офицера: «Гони их, гони!» солдаты чуть не бегом двинулись с задержанными, подгоняя задних тычками и прикладами. причем били прикладами даже девиц. Площадная ругань, крики, стоны, бег по колени в грязи под ударами прикладов — все это создавало ужасную картину бесчеловечного произвола.

СТРАШНО ТОЛЬКО В ПЕРВЫЙ РАЗ

Господину Прокурору

Тамбовского Окружного Суда

24-го марта у Екатерининского Учительского Института между 11–12 часами ночи мы вместе с другой публикой были окружены солдатами и, без всякого предупреждения разойтись, отведены в 1-ю часть.

Там нас продержали на дворе в грязи в течение 3 часов и, несмотря на неоднократные заявления публики, в помещение не впустили.

Из части под конвоем тех же солдат, чинов полицейского отряда или под начальством офицера (учитель гимнастики в Екатерининском Учительском Институте) публика была отправлена в тюрьму и вот тут началось грубое издевательство и избиение.

Публику буквально гнали, гнали по страшной грязи (многие пришли в тюрьму не только без галош, но и без обуви вообще).

Солдаты били прикладами ружей как попало и по чему попало, толкали и оскорбляли — офицер при этом присутствовал.

Мы утверждаем, что избиение это было организовано заранее, так как 1) публика держалась