чтобы разбрасываться ими на хлеб, от которого, скорее всего, сломается зуб.

Он не утруждает себя ответом, ограничиваясь хриплым рычанием.

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох, от которого песок проскальзывает между губами.

Я горжусь тем, что понимаю этих людей. Таких, как я. Людей, которые борются за выживание и полагаются на упрямство, чтобы прокормить свой урчащий желудок. В другой жизни я могла бы считать трущобы Ильи своим домом, если бы не отсутствие силы, текущей по моим венам.

Может быть, именно поэтому я так отчаянно хочу начать все сначала здесь. Здесь, в Доре, где я — Обыкновенная в совершенно новом смысле этого слова. Нельзя считать человека бессильным, если все остальные тоже бессильны. Нет, здесь меня считают равной. И ничто еще не звучало так уникально.

— Ладно, — вздыхаю я, изображая поражение. — Но только потому, что ты мне нравишься, Фрэнсис.

Только потому, что я хочу нравиться тебе.

Его золотистые глаза, кажется, борются с желанием бросить на меня взгляд. Я мило улыбаюсь, надеясь, что мой взгляд отражает то, как сильно я жажду общения, и одновременно ненавижу то, как охотно это желание проявляется.

Я неуклюже бросаю еще одну монету на его тележку, желая, чтобы она скатилась с потертого дерева. Серебро сверкает в лучах лениво заходящего солнца, прежде чем монета падает на землю с приятным звоном. — О, прости, Фрэнсис! Я еще не привыкла к жаре, и мои руки постоянно отвратительно потеют.

Он моргает, его загорелое лицо под платком не выражает ничего, кроме явного презрения ко мне. Когда он наклоняется, чтобы поднять серебро, которое является моим нынешним партнером по преступлению, я ловкими руками хватаю еще две буханки с его подставки, по одной из каждой башни теста, чтобы не вызвать подозрений.

— Я имею в виду, что я постоянно обливаюсь потом, — непринужденно продолжаю я, пока Фрэнсис выпрямляется, оттирая большим пальцем грязную монету. — Серьезно, как тебе удается сохранять прохладу под всеми этими слоями? Я чувствую себя такой липкой, что…

— Сейчас у нас зимний сезон, — ворчит он, прерывая меня.

Я моргаю в ответ. — О. Ну, это… ужасно.

Несмотря на то что Дор находится довольно близко к Илье, я выросла в условиях смены времен года, хотя зимы у нас, к счастью, были мягкими. Я и не подозревала, насколько резко может меняться погода за пределами пустыни. В то время как западные ветры дуют с Мелководья в сторону Ильи, в Дор постоянно доносится знойная жара Скорчей. Жара — привычный обитатель его дома.

— Ты никогда не переживешь голодный сезон, бледная штучка. — Он смотрит на меня долгую минуту, в течение которой я молча пытаюсь заставить свой голос работать.

Сухой смех нарушает невыносимую тишину, и я поднимаю глаза на него. Фрэнсис прижимает к животу промокшую на солнце руку, сотрясаясь от грубого смеха. Я нерешительно присоединяюсь к нему, неловко смеясь. — Ты забавная, бледная штучка, — добавляет он между смешками.

Я вздыхаю с облегчением, надеясь, что своим невежеством заслужила расположение Фрэнсиса. — Рада слышать, что мои потные страдания кажутся тебе забавными, — легкомысленно говорю я, беря буханку, которую он протягивает мне.

Он продолжает хихикать, с большим усилием разламывая еще одну буханку пополам. — Вот. — Он машет мне ею, прежде чем я нерешительно беру ее. — Пойди найди какую-нибудь тень, чтобы съесть это.

Я благодарю его, проглатывая чувство вины из-за того, что две украденные буханки отягощают внутренние карманы моего жилета. Фрэнсис все еще смеется, когда я отворачиваюсь, и легкая улыбка появляется на моих губах под тканью, скрывающей большую часть моего лица.

Возможно, он все-таки потеплел ко мне.

Я опускаю взгляд на свои руки, которые теперь гораздо более загорелые, чем неделю назад, до того как я пробиралась через Скорчи. Несмотря на это, я все равно светлее, чем большинство тех, кто провел свою жизнь в Доре. Оглядывая оживленные улицы, я любуюсь их смуглой кожей, гладкой и сияющей в лучах солнца — словно сами лучи — старые друзья, гладящие их кожу знакомыми пальцами.

Натянув тонкую ткань на лоб, я протискиваюсь сквозь толпу людей, снующих по улицам. Мой взгляд задерживается на помятом плакате, шатко прикрепленном к стене разваливающегося магазина. Нахмурившись, я пробираюсь сквозь толпу и встаю перед лицом, которое отражает мое. Я смотрю на девушку, в которой отражаются мои собственные черты, ее глаза полны ужаса и ярости.

Я сглатываю, сдерживая слезы, которым не желаю дать упасть.

Должно быть, это копия того, что записало Зрение, заметив меня через несколько минут после убийства короля, — преступление, которое я совершила, написано на моем изможденном лице. Я почти чувствую кровь, которая залила мои руки и покрыла мое израненное тело. Моя рука тянется к шраму под челюстью, а пальцы нащупывают букву, вырезанную над сердцем.

Я не могу больше смотреть на него, не могу больше переживать этот момент.

Не могу смотреть в лицо убийцы.

Дрожащими пальцами я срываю плакат со стены, сминаю его в кулаке и засовываю в рюкзак, висящий у меня на плечах. Когда я вошла в город в ту первую ночь после стычки со стражником…

Человеком, которого ты убила и оставила гнить.

…Я едва не врезалась в стену с изображением собственного лица. Мои серебряные волосы сверкали в лунном свете, и, даже будучи припорошенными песком, невозможно было ошибиться в том, что я была точной копией разыскиваемого Серебряного Спасителя, глядящего на меня в ответ. Любой странный цвет волос — это признак того, что в ваших жилах течет зачумленная кровь, будь вы Обыкновенным или Элитным.

И после того как я провела жизнь в незначительности и пряталась на виду у всех, я торчала как бельмо на глазу. Никогда еще я не чувствовала себя такой незащищенной, такой необычной.

Я переночевала на обвалившейся крыше магазина, залечивая раны и прячась, пока ранний рассвет не окрасил улицы в золотистый цвет. Только тогда я отважилась стащить с телеги торговца лоскутный платок, чтобы обмотать им лицо и предательские серебристые волосы. К счастью для меня, в этом нет ничего необычного — защищать лицо как от солнца, так и от песка в течение дня. И вот так просто я снова стала блаженно невидимой.

Чье-то плечо сталкивается с моим плечом, достаточно сильно, чтобы вывести меня из ступора. Юноша бросает, как мне кажется, извиняющийся кивок, после чего снова начинает проталкиваться через переполненную людьми улицу. Сделав глубокий вдох, я поправляю платок, делая вид, что мне здесь самое место. Жители Дора более чем грубоваты — смею сказать, сродни зазубренным обломкам металла, которыми