Тогда Эйнштейн посмотрел на часы и предложил напоследок чаю. Льву было уже все равно. Чай так чай.

Оба не очень умели вести светские беседы. Поэтому за чаем один гений спросил другого в лоб: что на самом деле интересует и не дает покоя Льву Давидовичу? От внимания старшего коллеги не укрылось, что младшего как будто разрывает от желания что-то спросить.

Лев вздохнул. Говорить – не говорить. Говорить!

– Перемещения во времени в соответствии с теорией гравитационного поля, – высказал он наконец.

В воздухе повисла тишина. Ее нарушало лишь частое постукивание ложечки о чашку физика № 1.

– Нет, мне это неинтересно, – наконец прервал молчание Эйнштейн.

Быстро проводил (выпроводил?) гостя из дома.

И больше они не виделись.

Лев Давидович проснулся в сырой и темной камере-одиночке Бутырской тюрьмы. Прошло около десяти лет с момента встречи с Эйнштейном. Теперь он сам – величина. Известный физик. Пока еще не великий, но уважаемый оставшимися на свободе соратниками и со всеми признаками гениальности, отмечаемыми наиболее прозорливыми из них.

С другой стороны, Льва считали немецким шпионом. И вдобавок обвиняли в составлении антиправительственной листовки, которую на самом деле он лишь… откорректировал. Мы же помним его перфекционизм во всем, что касается профессиональной деятельности.

В итоге он оказался в тюрьме. Сидел в ней уже несколько месяцев. И был уверен, что больше никогда из нее не выйдет. Если только…

Лев Давидович встал с холодной железной кровати и, подволакивая затекшую ногу, принялся нарезать круги по ограниченному пространству камеры.

Где, как не здесь, он мог бы попрактиковаться в своей главной теории… Проверить умозрительные наработки, применить те самые длинные ряды цифр, которые он начал сопоставлять еще безусым мальчишкой.

– Два, двенадцать, шестьдесят четыре, одиннадцать, восемь, сто пятьдесят семь… Нет, одиннадцать, восемнадцать, сто шестьдесят четыре… Сто шестьдесят пять… Нет… Сто шестьдесят шесть… Да! А дальше девять, тридцать три, сто двадцать один!

Глаза гения светились. В этот момент он был почти счастлив. Несмотря на отсутствие элементарных условий в камере и гематому на лице, а также тюремный ватник на голое тело и торчащие из рукавов бледные тонкие руки, больше похожие на конечности покойника, чем живого человека.

– Два, двенадцать, шестьдесят четыре, одиннадцать, восемнадцать, сто шестьдесят шесть, – повторил он и, умиротворенный, занял прежнее место на ледяной кровати.

На следующее утро охранники нашли Льва Давидовича без признаков жизни. На той же кровати. В том же положении. И с улыбкой на лице.

Эта улыбка особенно раздражала лейтенанта государственной безопасности К. В сущности, тот был неплохим человеком. По крайней мере, временами. Придя домой со службы, любил повозиться с маленькой дочуркой. А в редкие вечера отдыха выгуливал по Патриаршим собаку и давал старушкам на хлеб и молоко.

Но на работе лейтенанту было не до улыбок. Мало того что ему за труп отвечать, снова писать необходимые в таких случаях бумаги и идти к вышестоящему начальнику, который в любой момент может и его сделать рядовым зэком, если не хуже. Так еще и эта издевательская улыбка. Такое ощущение, что почивший заключенный был счастливее, чем его соглядатай!

Лейтенант поморщился. Но подошел и лично прикрыл Льву глаза. Так принято. И человек все-таки.

Выругавшись и цыкнув на двух подчиненных меньшего звания, чтобы не мешались под ногами, он хотел уже уйти. Сами позовут врача, а тот констатирует все, что положено. Но что-то останавливало. Эта улыбка…

Лейтенант вернулся. Лев Давидович лежал в прежнем положении, с закрытыми глазами и улыбался. Еще шире, чем до этого!

Доподлинно неизвестно, сколько часов или суток заключенный провел в таком состоянии. И по каким чертогам разума путешествовала его бессмертная душа. Но очнувшись, он заметно взбодрился и как будто принял свою участь, словно зная, что нынешнее положение его тела – не навсегда.

Известно также, что спустя год после ареста Льва Давидовича взял на поруки другой известный академик – Капица. А наш герой снова занялся теоретической физикой и не только…

Будущий обладатель Нобелевской премии, как ни странно, своим основным достижением считал даже не физические теории, которые заложили основы квантовой механики и опередили свое время. А к примеру, теорию счастья.

Испытав в жизни немало потрясений, во второй ее половине ученый научился быть счастливым и говорил, что для этого не так уж много и надо. 33 процента времени тратить на работу, правда обязательно любимую, 33 процента – на общение с людьми и еще 33 процента – на любовь и секс.

К слову, у физика не было вообще никаких отношений до достаточно зрелого возраста. Он боялся противоположного пола как огня. Но потом что-то случилось. И Лев Давидович стал другим. Женился на очаровательной Коре – Конкордии Терентьевне. Заключил с ней «Брачный пакт о ненападении». И еще в течение многих лет предавался своему счастью – тому, что из последней трети его теории…

Говорят, академик делил кровать с половиной Москвы. Слабой половиной. И ничего не утаивал даже от собственной жены. Сама подписалась под пактом, где черным по белому было написано, что ревность – худшее из всех человеческих качеств, а хорошие супруги не должны друг от друга ничего скрывать: где, с кем, когда и как долго.

Впрочем, есть мнение, что это больше легенда. Да, слухами земля полнится. И нет дыма без огня. Но с другой стороны, гениальный ученый мог придумать себе соответствующую репутацию и для чего-то еще.

Например, чтобы не каждый день делить ложе с кем-то из лучшей половины Москвы. А заниматься в это время наиболее секретными опытами и разработками, в которых даже собственной жене нельзя признаться.

Ну и пакт тот – скорее для отвода глаз. Чтобы ревнивая женщина пару раз застала физика во фривольном состоянии, а потом и перестала за ним следить – что душу бередить, если «этот кобель никогда не изменится».

Чем же тогда занимался великий ученый в свободное ото всех время? На это тоже имеется несколько теорий. Но учитывая прежние факты, остановимся на одной.

Он по-прежнему занимался экспериментальной проверкой своей самой главной теории. Той, что опробовал еще в тюрьме. В своей голове, не имея под рукой даже карандаша с ручкой. А потом медленно, но верно доводил до ума уже в более приличных условиях и на протяжении всей оставшейся жизни.

– Пять, одиннадцать, двести четыре… Нет, шесть, семнадцать, двести шестьдесят семь будет точнее. – Академик стоял в задумчивости у окна Института физических проблем.

Мимо проходили коллеги. С чувством жали ему руку. Были и завистники, которые в глаза улыбались, а едва отойдя, корчили недовольную гримасу. Он приветствовал всех.

Наконец, уже будучи в годах и не претендуя на звание красавца даже в