Рената не выпустила мать из комнаты. Она загородила дверь двумя руками и начала ругаться по-немецки. Она решила высказать матери все свои обиды – по-немецки, чтобы я не поняла. Она только не учла или просто не знала, что я могу понять больше половины того, что она говорит. Я поняла не все, но достаточно:

– Конечно, дорогая мамочка, ты была очень занята с чужой девчонкой, а обо мне ты забыла. Забыла, что я каждый день бегаю из одного детского сада в другой, чтобы заработать деньги для всех вас. Ты всегда была такая, даже когда я была совсем маленькая. Ты всегда лечила чужих детей, а на меня тебе было наплевать! Тебе и на папу тоже было наплевать, ты и его забывала покормить, вот он и сбежал от нас!

Чем громче Рената кричала, тем больней мне в голову вкручивался винт, совсем как тогда, когда прямо на меня ехал толстый мальчишка на моем велосипеде. И когда боль стала невозможной, я крикнула по-немецки замечательную фразу из Рейнеке Лиса, которую мы как раз сегодня разучили с Сабиной:

– Сейчас же заткнись, а то я отдам тебя крысам!

Стало очень тихо – обе, и Рената, и Сабина уставились на меня, как будто увидели в первый раз. Потом Сабина обхватила мою голову и начала целовать, а Рената спросила:

– Когда ты успела обучить ее немецкому?

Сабина показала ей нашу любимую книжку:

– Мы читаем «Рейнеке Лиса».

– Но почему немецкую книжку? У тебя, что ли, русских нет?

По-моему, она искала, за что бы зацепиться, только бы придраться. Но Сабина ей не далась. Я не поняла всего, что она ответила, но зато запомнила слово в слово – от занятий с Сабиной у меня стала очень хорошая память:

– Когда у ребенка случается травма центра речи, это обычно связано с его родным языком. Но в этот центр иногда можно пробраться сбоку, через иностранный язык, если путь к нему не поврежден. Я попробовала и, видишь, получила результат!

– А по-русски она теперь тоже начнет говорить? – все еще сердито спросила Рената.

– Скажи что-нибудь по-русски, – попросила Сабина.

Я испуганно молчала – я не знала, смогу ли я говорить по-русски, и вообще, смогу ли я еще что-нибудь сказать или эта фраза выскочила из меня случайно. Наконец я прошептала:

– Их вайс нихт, вас золь ес бедойтет, дас их зо траурих бин.

Но Ренату это не устроило:

– Нет, пусть скажет что-нибудь по-русски! – Она обращалась не ко мне, а к матери, а обо мне говорила, будто я какая-нибудь вещь, а не стою с нею рядом и на нее смотрю.

Меня опять стала бить дрожь, и я заорала:

– Отдай мой велосипед!

– Разве у нее есть велосипед? – удивилась Рената, но спросила опять не меня, а Сабину. – Что-то я не замечала здесь никакого велосипеда.

Я еще больше рассердилась. С криком: «Отдай мой велосипед!» – я прыгнула на Ренату с такой силой, что вытолкнула ее в коридор. Она занесла руку, чтобы стукнуть меня, но Сабина повисла на ее локте:

– Остановись! Ты же видишь, что девочку надо лечить!

Рената отступила, но не замолчала:

– Тебя хлебом не корми, только дай тебе кого-нибудь лечить. Ты искалечила все мое детство, а теперь опять взялась за старое!

Мне стало жалко Сабину:

– Но у меня есть обед, мне мама Валя оставила. Я могу отдать его Ренате. – Я сказала это так ясно и четко, будто целый месяц не молчала, как чурбан.

– Ну, ты даешь! – на этот раз Рената наконец заметила меня. – Не только говоришь, как пионервожатая, но еще готова накормить голодных!

Я уже ее не слушала, я побежала на кухню и открыла крышку кастрюльки с борщом:

– Ой, тут много, тут на всех нас хватит! – и добавила по-немецки из Рейнеке Лиса: – Надеюсь, вы не откажетесь разделить со мной трапезу?

Рената так и покатилась со смеху, а Сабина, зажигая керосинку, спросила:

– Если мы все съедим, как же Валентина? Впрочем, мы ей сварим что-нибудь другое.

После обеда мы сварили маме Вале картошку и пожарили котлеты. Но когда она вернулась с дежурства и услышала, что я зову ее есть обед, она села прямо на пол в коридоре и зарыдала, как трехлетняя девочка. Потом мы все вместе весело ели картошку с котлетами, и только когда мы с мамой Валей вернулись в нашу комнату, улеглись в постель и погасили свет, она спросила:

– Скажи, зачем ты пошла в тот дом на Пушкинской?

5

Сразу после того как я опять стала говорить, начались занятия в школе, и я пошла в первый класс. Мне очень повезло – Ева тоже училась в этой школе, а Сабина Николаевна преподавала в старших классах немецкий язык. Так что первого сентября мы отправились в школу все вместе, и мне было не так страшно. Когда мы подходили к школе, из-за угла выехала машина, точно такая, как была у моего папы, и за рулем сидел шофер Коля. Я страшно испугалась, что он меня узнает, но он проехал мимо и остановился возле школьных ворот.

Из машины выпрыгнула та девочка с косичками, которая гналась за мной, когда я выхватила у Митеньки свой велосипед, и вошла в школу. Напрасно я боялась – когда мы с Сабиной и Евой подошли к школе, машина с Колей уже уехала. Ева пошла в свой класс на втором этаже, а Сабина Николаевна отвела меня в мой класс, первый Б, и ушла на свой урок. Учительница рассадила нас по партам, и я сразу заметила во втором ряду ту самую девочку с косичками. Сидеть за партой было очень неудобно. Парта – это такой стол вместе со стулом, который нельзя отодвинуть. Пока я пристраивалась, как сидеть на этом неподвижном стуле, и засовывала свои тетрадки в ящик под столом, учительница начала перекличку. Она называла имя и фамилию, и ученик или ученица вылезали из неудобной парты и говорили: «Это я!» – Учительницу звали Лидия Петровна, а девочку с косичками – Ирина Краско. Но когда Лидия Петровна вызвала Сталину Столярову, я на минутку забыла, что Столярова – это я, и даже подумала, как интересно, что в нашем классе есть еще одна Сталина.

Стало очень тихо – все крутили головами, чтобы узнать, кто же эта Сталина Столярова, и я тоже крутила головой вместе со всеми, пока вдруг не вспомнила, что это я. Тогда я вскочила с места, но застряла между стулом и столом,